Выдь, тебе говорят!
Горемычный наш отряд остановился. Видимо, команда была, мы ее не расслышали. Володя, выводя Колю из оцепенения, слегка подтолкнул его.
— Выйди, не бойся, а то он совсем оборется.
Глядя на винтовку, наставленную ему прямо в лицо, Коля вышел из строя.
— Лягай! Лягай и не вертухайся!
Коля втянул голову в плечи, всхлипнул по-детски, упал на снег лицом вниз.
— Ну что ты поднял крик, на кого? — дрожащим от волнения голосом обратился Фетисов к бойцу.
— Мы ж для него не люди, — сказал Мосолов-Ласточкин.
— Прекратить болтовню! — крикнул другой боец из охраны.
Все это было неправдоподобно, дико и нелепо: вооруженный конвой, безумные крики испуганного бойца, выстрелы, парнишка на снегу («Лягай и не вертухайся»).
— Землячок, що ти нас боишься, милый? — мелодичным своим голосом тихо, будто про себя, печально сказал Петро. — Мы ж такие же советские люди. А ты нас, как зверей лютых…
— Поговори еще. Вы и есть зверье, сволочи, враги народа! — убежденно сказал боец и повысил голос: — Молчать!
Подбежал наконец старший конвоя. Одним взглядом окинул лежащего на снегу Колю, взъерошенного бойца, всех нас.
— Экие страсти разыгрались из-за пустяка, — глухо сказал из рядов Мякишев.
— Предупреждаю, одно слово, и вы будете лишены бани, вернетесь в вагон! — пригрозил старший. Отведя от Коли винтовку, сказал ему: — Иди в строй.
Под взглядами охраны и заключенных Бакин медленно поднялся и, ни на кого не глядя, стал на место. Команда «марш», и снова весело захрустел снежок под ногами.
— Убегу! Теперь обязательно убегу! — твердил Коля.
Он никак не мог прийти в себя и шатался от волнения. Да и все мы не могли прийти в себя.
Хотелось что-то сделать, объясниться с ребятами из конвоя. Но ведь Петро пытался погово-рить. Как доказать, что я ничего плохого не сделал? Что все кругом — и этот славный снежок, и нагие светлые березки, и пьянящий морозный воздух, и высоченные горделивые сосны, — это все моя родная земля, моя родина? Как случилось, что вы должны от меня оберегать мою землю и эти зарывшиеся в сугробы домики с веселыми окошками на окраине сибирского городка?
В тягостном молчании мы шли и шли, только снег пел под ногами и кто-то в шеренгах трудно дышал и кашлял.
Остановились у широкого одноэтажного каменного дома, похожего на лабаз: баня. Конвой перестраивался, командовал себе и нам, передвигался, мы стояли. По команде начали заходить по одному. Быстро разделись и долго ждали: предыдущий вагон еще мылся. Правда, ожидание бани было непраздное, полное хлопот: сдавали верхнюю одежду и обувь в сушилку — вошебойку, стояли в очереди к санитарам — они рылись в белье, искали насекомых. Потом мы выстроились в две очереди к парикмахерам, которые быстро выстригали под мышками и в прочих волосистых местах.
Обитатели нашего вагона знакомились как бы вновь. Зимина можно было узнать лишь по очкам, очень худым и поджарым оказался наш «комиссар». Появление голого Петрова вызвало веселье: старый жулик весь был разрисован — красотка на животе, сердце, пронзенное стрелой, на груди, на руках разные непотребности. Петро просто отпугивал: дистрофия превратила его в скелет. Возле Гамузова грохотала целая компания:
— Толя, ты ли это? Тебя и не видно. Здорово ты снарядился, сибирские морозы теперь не страшны.
— Слушай, уступи килограммчик на валенки!
Доктор весь диковинно зарос шерстью, даже на спине она густо чернела. Санитары попробо-вали стричь и отступились — машинка не взяла этакую заросль.
Ввалились в моечную и отпрянули — в тумане шевелились голые женщины. Не туда попа-ли, что ли?
— Смелее, голубки! — хрипло подбодрила одна из них.
— В Сибири обычное дело женщины-банщицы, чистоту наводят, — объяснял кто-то. — Они тоже заключенные, вроде нас, грешных.
— Хорошо хоть в клеенчатых передниках, — одобрил Мякишев. — Дали бы и нам такие.
— Руками закрывайся, — посоветовал Петро.
— А чем мыться? — вопрошал старик. — Тьфу, черт, до чего дожил.
Нелепо и странно казалось все это. Странно было видеть женщин среди голых растерявших-ся мужчин. Еще более странно и нелепо выглядели среди нагих людей бойцы в полной форме и с винтовками. Лишь полушубки они оставили в раздевалке.
— Боится охрана, как бы кто-нибудь не растворился в воде. Будет считаться за побег, — смеялся Агошин.
Банщицы раздавали шайки, мочалки и маленькие квадратики мыла. Одна пожилая темная, как икона, тетка звонко шлепнула Зимина по заднему месту и захихикала:
— Не стыдно в очках-то? Раздевался бы до конца.
Зимин смутился, а Фетисов немедленно отозвался:
— Бабушка, он без очков не увидит твоих прелестей.
Банщица помоложе разглядела в пару литой треугольный торс Володи, его мышцы и закричала на всю моечную:
— Красавчик! Боже мой, какой красавчик! Иди сюда, потру спинку.
— Может быть, мне потрешь? — запел Петро.
— Ты не годишься: очень тощой!
Плохие шутки. Жалкое веселье. Настроение такое, что не шутить — удрать бы куда-нибудь. Куда удерешь, если в дверях торчит боец с винтовкой? А Володе смешно. Он замечает мой кислый взгляд, хохочет и, просмеявшись, говорит:
— Митя, учти, юмор — важная вещь, помогает в трудную минуту. И еще учти, Митя: вода — тоже важная вещь. Если будешь киснуть, останешься грязным и я тебя не пущу в вагон. Зани-май-ка эту лавку. И зови нашу команду.
Своей компанией мы располагаемся на скользкой и холодноватой каменной скамейке, налаживаем конвейером снабжение водой и начинаем мыться.
Один Коля Бакин сидит на скамейке, опустив руки. Фетисов нарочно просит его потереть спину. Коля гоняет мыло по смуглому телу и молчит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74