Она добавила милтаун к полуденной порции водки, надеясь восстановить некое равновесие. Она намеревалась продержаться весь ленч на одном джибсоне за столом и одном-двух глотках из фляжки в дамской комнате.
Но милтаун как-то непредвиденно расслабил ее. К одиннадцати она была в таком расстройстве, что за следующие сорок пять минут проглотила еще две порции и приковыляла на ленч как механическая игрушка, у которой расшатались болты.
Час, который она проспала после полудня, ни в коей мере не поддержал ее. Теперь было половина четвертого. Как часто бывало в последнее время, предстоящий вечер виделся ей в мрачном свете, и она почти не надеялась пережить его без дальнейших потерь своей гордости, нервов и, конечно же, репутации.
Такова была в эти дни ее жизнь. Каждое утро она просыпалась, чтобы карабкаться вверх в борьбе за выживание, которая превращалась, прежде чем она это осознавала, в соскальзывание по склону туманного дня к зловещему вечеру. Впервые она ощутила зыбучие пески под ногами, когда посмотрела на себя в зеркало и увидела маску, которую терпеливо вылепил алкоголь из того, что некогда было прекрасным лицом.
Чтобы забыть это лицо, она ежедневно капитулировала перед транквилизаторами, стимуляторами и выпивкой. Она взирала на мир будто со стороны, держа его на расстоянии вытянутой руки в течение утра, затем джибсоны за ленчем посылали ее в туманное шатание после полудня, сумрачную пытку, когда часы ее одиночества были почти столь же катастрофичны, как и обязательные контакты с ближайшими членами семьи.
Затем наступала ночь, над которой поднимали завесу крепкие коктейли и воровские отхлебывания из фляжки. Она редко пробовала и запоминала обед. Вечер проходил в дреме, а на следующее утро она размышляла с сомнением, не оскорбила ли кого-нибудь, не сказала ли чего, что поставило ее в неловкое положение, глотала ли слова заметнее, чем обычно, возможно, столкнула вазу, спотыкалась или даже упала.
И при этом она знала, что каждый смотрит на нее, каждый интересуется, как скоро она утонет, и вообще, как она осмеливается появляться на публике.
В возрасте тридцати шести лет Диана начинала ощущать приближавшиеся щупальца смерти. Они проступали в пилюлях, которые накидывали безобразную вуаль на ее мозг, и в алкоголе, который обжигал ее рот и травил тело. Мир стал темным океаном, стремившимся поглотить ее. Еще какое-то время она побарахтается, пытаясь плыть через него на маленьком маслянистом пузырьке алкоголя, но это продлится недолго.
Никто не пожалеет о ней. Семья будет лишь рада тому, что ее измученное лицо исчезло вместе с надеждами, которые некогда столь глупо на нее возлагались. Ее позор был вдвойне непростителен, потому что ей было вручено все, включая великого Хэла Ланкастера, единственного и неповторимого принца Хэла, а она оказалась слишком слабой, чтобы это все удержать.
Скоро, так или иначе, она исчезнет из мира, попытавшись оставить как можно меньше воспоминаний о своем стыде. Для дебютанток следующего года или для их дочерей впоследствии ее имя лишь передаст отзвук скандала, как выцветший полинявший корсаж напоминает смутно о бале, на котором много лет назад произошло нечто неприятное.
Тем не менее ее стыд переживет ее и будет преследовать девиц Столворт в грядущих поколениях. Ведь она была женой Хэйдона Ланкастера и потеряла его…
Спасаясь от подобных мыслей, Диана ковыляла этим днем от «Пьера» через Пятую авеню в парк, надев темные очки и шарф, чтобы сделать себя как можно менее узнаваемой. День был столь злым, что, если она не глотнет свежего воздуха и не бросит взгляд на человеческую гонку вне ее усохшего личного мирка, она не сможет вынести вечера и откажется от этого слабого шанса с шотландцем.
Она блуждала по дорожкам, наблюдая, как мимо легко скользили на роликовых коньках подростки, производя легкий шорох по гравию. Она видела матерей, катающих своих младенцев в колясках, кормящих голубей старых леди на скамейках, мальчишек, играющих в футбол, и влюбленные парочки, идущие рука об руку под улыбчивым солнцем.
Болезненные ощущения, мучившие Диану, перебивались весенней свежестью веселой кутерьмы, царившей в парке. Это и позволяло Диане продолжать свой путь. Она молила Бога, чтобы вторые полчаса прогулки восстановили ее форму настолько, чтобы она смогла как-то дотянуть день. Потом, вдруг, она поняла, что заблудилась.
Она увидела широкую поляну, бугорок, мраморный памятник и чуть поодаль, за деревьями с новой листвой, кирпичные валы Вест Сайда. Вокруг никого не было, и Диана понятия не имела, где она очутилась.
Это напугало ее. Она играла в этом парке еще девочкой со своей нянюшкой и знала каждый его фут от площади Великой Армии до Девяносто шестой улицы. Для нее заблудиться в Сентрал-Парк было так же невозможно, как забыть, какой вилкой едят сначала на светских ленчах.
И тем не менее все вокруг казалось незнакомым. Большие дубы, дорожка, даже голубое небо, чуть окрашенное желтизной ее солнечных очков, все было странным. Словно на небо были наброшены чары, превратившие парк в буколическую, а не населенную людьми землю.
Диана начала подумывать, как восстановить в памяти свой путь, и осторожно расспрашивала, как выбраться на знакомую территорию. Ей необходимо основательно выпить, когда она вернется домой. Лучше оставить эту дурацкую затею с укрепляющим воздухом, чем рисковать в приключениях вроде этого.
Она повернулась на каблуках, чтобы идти назад, и сразу увидела женщину и мальчика.
Они играли вместе на чуть покатой лужайке. У них были одеяло для пикника, корзинка и большой мешок, рядом с которым в траве лежала фотокамера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137