Два узких железных полоза сходились над передком вплотную конусом и завершались позолоченной медвежьей головой. В кольцевидные уши медвежьей головы просовывались кручёные из тонких сыромятных ремешков вожжи. Сбруя на откормленных лошадях блестела начищенной медью.
Вера Филипповна уселась в санки рядом с братом, слуга заправил медвежью полость, кучер щелкнул хлыстом, крикнул: «Побе-ре-гись!», кони рванули с места и опрометью понеслись туда, где около пышного особняка стояло множество экипажей, а около них разгуливали кучера и важные форейторы – умелые мастера править самыми бойкими лошадьми. В окнах барского дома обилие света от множества зажженных люстр. Гремела музыка. В нижнем этаже в раздевальне сутолока.
По лестнице сбегает разрумяненный Федот Шубин, на голове волосы буклями, из прорези черного бархатного камзола блестит золоченый эфес шпаги. Он улыбается, целует руку Веры Филипповны и кланяется ее брату, а ей, своей возлюбленной, помогает снять салоп. Затем они поднимаются по лестнице в зал, переполненный блестящей публикой.
Балы и маскарады в дворянских и княжеских особняках устраивались нередко. Шубина тянуло сюда не столько веселье, сколько желание чаще встречаться с Кокориновой. Он постепенно стал чуждаться не только Гордеева, с которым определились враждебные отношения, и все реже и реже стал бывать в Академии.
Как-то возвращаясь от Демидовых с бала, они, доехав до Дворцовой набережной, отпустили кучера, а сами решили пешком прогуляться до Академии художеств, где временно после пожара проживало семейство Кокоринова.
Над городом стояла белая петербургская ночь. Розовел солнечный восход, золотом горел крест на шпиле колокольни Петропавловского собора. Шубин и Вера Филипповна шли, не спеша, рука об руку, любуясь на розовеющую поверхность Невы. Улицы были почти безлюдны. Редко проходил запоздалый пешеход, еще реже, гремя подковами, проезжала ночная стража. Шубин и его спутница тихо беседовали и время от времени, останавливаясь, осторожно, украдкой, целовались.
Вдруг перед ними, как из-под земли, появился одинокий пешеход. Одет он был в оборванный не то лакейский, не то в какой-то казенный кафтан, на котором еле держалось несколько пуговиц с гербами ее величества. Ноги его были босы, а сквозь дырявые брюки виднелось голое тело.
Увидев счастливую пару, он возгласил нараспев:
– О, мои дорогие купидончики! Вы в сорочке родились… Вы счастливы, вы наслаждаетесь благами жизни. Души ваши распахнуты перед красотами природы. Но я не завистлив… Я радуюсь, когда вижу счастливых людей… Так пусть же частица вашего счастья падет и на меня…
Тут встречный выдержал небольшую паузу и, приблизившись к остановившимся молодым людям, требовательно произнес:
– Дайте рубль…
Шубин увидел перед собой распухшее от алкоголя лицо незнакомца. Вера Филипповна, не задумываясь, раскрыла бархатную, шитую жемчугом сумочку и щедро вытряхнула пьянице на шершавую ладонь горсть серебра.
– Идите с миром! – возопил тот, обрадованный подачкой. – Благословен ваш путь… век бога буду молить… да спасет вас господь…
– За себя молись, а мы люди свободомыслящие, как-нибудь без молитв обойдемся, – в шутку ответил Шубин, полагая, что пьяница получил свое с лихвой и теперь оставит их в покое.
– Разве?! – удивленно воскликнул встречный, сжимая в руке серебро. – Прекрасно! Прекрасно! Люблю таких, умом постигших вселенную… И у меня есть голова на плечах и не совсем порожняя…
Но Вера Филипповна кивнула Федоту и, к его изумлению, обратилась к прохожему, как к старому знакомому:
– Дяденька Гриша, ступайте своей дорогой, не мешайте встречным…
Тот от неожиданности точно обезумел, уставил на Веру Филипповну мутные глаза и, не узнавая ее, с дрожью в голосе спросил:
– Так вы меня знаете? Нехорошо, барышня!.. Как это нехорошо! – Он взмахнул рукой и швырнул на мостовую деньги. Серебро, припрыгивая и звеня, покатилось врассыпную.
– Мне не надо. Вы меня знаете… Не надо! – завопил он и, ухватившись обеими руками за лохматую, ничем не покрытую голову, чуть заметно пошатываясь, быстро пошел от них прочь. Вера Филипповна оглянулась ему вслед и, покачав головой, грустно сказала:
– Несчастный… А талантливый человек пропадает… Надо сказать о нем брату…
– Кто это такой? – с любопытством спросил ее Федот. – Откуда ты его знаешь?..
– Это Гриша Дикушин…
– Дикушин? – удивленно протянул Шубин. – Бывший крепостной графа Шереметева, архитектор-самородок? Я о нем как-то слышал от Ивана Петровича Аргунова. Так это он!
– Он самый, – подтвердила Вера Филипповна и, обернувшись, еще раз посмотрела ему вслед и грустно заговорила:
– Я его не раз видела у брата. Брат всегда хвалил его проекты. По ним строились дома и усадьбы в Москве и под Москвой. Но Дикушин – человек с упрямым характером. Он гордец… С каким отвращением он швырнул деньги… Гордец, да… А вот опустился до кабаков и, говорят, напиваясь, шумит: «Не строить, но жечь надо!» Несчастный человек: его и розгами пороли на съезжей, и плетями хлестали в тайной канцелярии. Другого бы давно в Сибирь упекли или насмерть забили, а его Шереметев придерживает – польза есть от человека, не глуп, стало быть…
Вера Филипповна рассказывала о Дикушине, а Федот, не перебивая ее, слушал и сосредоточенно о чем-то думал. Наконец он проговорил:
– А знаешь, Вера, Дикушин остался Дикушиным. Таких как он легче сломить, нежели согнуть. И вот он уже ходит надломленный, с трещиной… Слов нет, горька его участь. Я ведь знаю, он вытеснен отовсюду за правоту своих грубых и резких суждений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50