– Федот Иванович, что означают сии слова?
– Спроси Потемкина, – хмуро ответил Шубин, – это его слова. Если бы в моей силе и власти было, я обозначил бы так: «Мачехе отечества нашего и моей мучительнице». Пойдем отсюда…
В этот час, двенадцатый час ночи, «мачеха отечества» за столом, сервированным золотой посудой, сидела в кругу своих приближенных и лениво жевала гусиные лапки и петушиные гребешки, приготовленные в сметане с уксусом изобретательным французским поваром. Подавал тарелки царице сам Потемкин. В том же зале Шубин и Аргунов за одним из многочисленных столов ужинали стоя. (В присутствии государыни не каждому полагалось сидеть.) В два часа ночи царица покинула Таврический. Ее провожала многочисленная, расцвеченная золотом и бриллиантами свита русских сановников и иностранных послов. С высоты антресолей наблюдали за ее пышным выходом и оба художника. Хор певчих, провожая царицу, под звуки музыки пел на итальянском языке:
…Стой и не лети ты, время,
И благ наших не лишай нас!
Жизнь наша – путь печалей;
Пусть в ней цветут цветы…
Но время не внимало даже итальянским песням. Оно неумолимо шло вперед. Потемкин дал последний бал. Вскоре он умер в далекой степи, на пути в Николаев. На смену ему и на утеху увядающей Екатерине явился новый могущественный фаворит – князь Платон Зубов…
… Ни Екатерина, ни Потемкин, ни дворцовая канцелярия не сочли за благо заплатить за продолжительные труды Шубину. Он истратил последние свои сбережения и, не имея заработка, оказался в безвыходном положении. Гонимый нуждою, Федот Иванович обращался с просьбами и «слезницами» на имя высокопоставленных особ. Он писал президенту Академии Бецкому:
«…И если бы по примеру других художников, я состоял на каком-либо окладном жаловании, тогда бы не осмелился сим утруждать, но питаясь уже лет двадцать одними трудами моего художества, от коего успел стяжать один дом деревянный, да и тот уже ветх, в минувшие четыре года на содержание себя и людей для делания большой мраморной статуи ее императорского величества, на которую истощил и последний свой капитал, в 3000 руб. состоящий, так что воистину не имею чем и содержаться при нонешней дороговизне, будучи без жалования. Сего ради всенижайше прошу ваше высокопревосходительство великодушно оказать милость причислить меня в Академию художеств, снабдя должностью, квартирою и жалованием…»
Вера Филипповна родила уже шестого. Приглашенный в крестные отцы Аргунов шутил, стараясь развеселить грустную роженицу:
– Молодец вы, Вера Филипповна, право молодец! Пока Федот Иванович мастерил Екатерину, вы ему второго ребенка подарили!..
Вера Филипповна болезненно и скупо усмехнулась ему в ответ:
– По нашим достаткам не полдюжины, а двоих бы хватило.
– Вот всегда так бывает, Иван Петрович, – невесело вступил в их разговор Шубин. – Когда трудишься, думаешь о щедротах и радостях, а сделав дело, глядишь, оказался в тяготах и гадостях. Большая семья при бедности тягость, а Гордеев на каждом шагу готов поднести гадость. Ведь его ничто так не тревожит, как ненависть ко мне. Думаю, что скоро этот недруг мой успокоится; от моего бедного теперешнего положения он просветлеет…
Шубин предвидел свои черные дни. Впрочем, они уже наступали. Прошения Шубина к Бецкому оставались без ответа и последствий. Измором и волокитой, заговором молчания и нищетой грозили ему враги из Академии художеств. Они не хотели иметь в своих рядах упрямого правдолюбца; о нем говорили как о мастере, чуждом дворянскому обществу. Сановной верхушке ближе и приятней было новое направление в художествах, подкупающее их возвышающим обманом. Появились новые любимцы дворцовой знати – ваятели Рашет, Гордеев и молодой даровитый Мартос.
Против Шубина и его художественной правды явно и скрыто продолжали выступать и завистники, и бездарности, и даровитые недруги:
– Шубин мужиковат, где ему перебороть свое простоватое холмогорское нутро. Отжил, устарел, из моды вышел… – злорадствовал Гордеев при каждом удобном и неудобном случае.
В эту пору из-за нужды Шубину приходилось выполнять церковные заказы. Но и тут злостные слухи о безбожии и кощунстве скульптора мешали ему работать.
Нашлись злоязычники, которые рассказывали, что за Нарвской заставой сторожевые солдаты подобрали попа-расстригу, упившегося до полусмерти вином, и когда привели его в чувство и спросили, кто он? – всклокоченный «старец» ответил: «Я пророк Моисей, а если не верите, то взгляните на мой лик в Троицком соборе». Проверили – и в самом деле лицом это был не кто иной, как шубинский Моисей…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Порожняком на пяти подводах подъехали к дому Федота Шубина поморы и вылезли из запорошенных снегом розвальней.
– Домишко-то у брата не ахти какой, – сказал самый старый из них, седобородый и согнутый Яков Шубной, засовывая рукавицы за кушак. – На снос домишко-то просится. Я-то думал, что у него нивесть какие хоромы! Однако, мужики, его ли это дом-то? Гляньте получше. Почитайте на дощечке, у меня на дальность в глазах рябит.
Васюк Редькин, опираясь на кнутовище, подошел поближе к воротам и прочел надпись:

Пятая линия. Сей дом № 176 принадлежит
господину надворному советнику и академику
Федоту Ивановичу Шубину.
– Все правильно, только в фамилии ошибка, – заметил один из мужиков.
– Никакой ошибки, – пояснил Яков, – по-деревенски, по-нашенски – Шубной, а по-питерски, по-господски – Шубин. Ну, привязывайте лошадей к забору.
Федот Иванович был искренне обрадован приездом гостей из далекой Денисовки. После долгих лет разлуки расспросам, разговорам не предвиделось конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50