Выпил и спросил:
– А где же Дикушин? Я хотел бы его видеть.
– Его не трудно видеть, – сказал архитектор. – Он где-нибудь внизу угощается с дворовыми людьми. А вы знакомы с ним?
– Не имел чести, но слышал о нем от живописца Ивана Петровича Аргунова и однажды случайно встретил его.
Шубину не сиделось за общим столом. Ему хотелось пойти в нижние комнаты и разыскать там Дикушина. Вера Филипповна заметила нетерпение мужа и, стараясь отвлечь его, подала Федоту карточку-меню с большим выбором различных яств. В позолоченной рамке в длинном списке значились: губы лосиные, медвежьи лапы разварные, жареная рысь, бекасы с устрицами, бычьи глаза в соусе, петушиные гребни в сметане, ананасы, девичий крем в винограде и прочее с русскими и французскими названиями.
– Да тут, пожалуй, можно насмерть объесться, – шепнул Шубин жене и поставил карточку-меню на середину стола к серебряной вазе. Услужливый лакей подошел сзади и, склонившись, поставил перед четой Шубиных устрицы с бекасами. Шубин, позабыв о правилах поведения, покосился на кушанье и сказал лакею:
– Мне бы свежей морошки…
– Этого нет-с!
– Ну, тогда каргопольских рыжичков.
– И этого нет-с.
– Ай-ай, как же так, такой обед закатил граф и без рыжиков и без морошки! Устриц с бекасами я не хочу, брюхо от них заболит…
– Федо-о-т! – протянула Вера Филипповна и, уставив на него большие голубые глаза, шепнула: – Пей меньше, во хмелю ты грубоват и неугож…
Обед продолжался добрых три часа. Потом под звуки оркестра гости осматривали анфилады богато убранных комнат. Потом в зале, где происходил обед, столы быстро исчезли и на лощеном паркетном полу начались танцы. Неожиданно для гостей раздвинулась боковая стена, и зал превратился в домашний театр. Выступила певица и пропела что-то на итальянском языке. Многие, ничего не понимая, все же восхищались ее пением. После певицы вышел на сцену бывший директор Московского университета, а ныне вице-президент Петербургской берг-коллегии поэт Михаил Матвеевич Херасков. Вытянув правую руку с бумажным свитком, он начал читать свою оду на богатство:
Внемлите нищи и убоги,
Что музы мыслят и поют:
Сребро и пышные чертоги
Спокойства сердцу не дают.
Весною во свирель играет
В убогой хижине пастух;
Богатый деньги собирает,
Имея беспокойный дух.
Богач, вкушая сладку пищу,
От ней бывает отвращен;
Вода и хлеб приятны нищу,
Когда он ими насыщен…
Гости насторожённо притихли, а поэт вдруг резко и крикливо, как вызов, начал бросать язвительные слова в разряженную толпу вельмож:
Хоть вещи все на свете тлеют,
Но та отрада в жизни нам:
О бедных бедные жалеют,
Желая смерти богачам…
Стихи прозвучали дерзко. Гости начали переглядываться. После нескольких секунд недоуменного молчания раздались довольно жидкие, запоздалые аплодисменты и восторженный голос Федота Шубина:
– Браво! Сущей правде, браво!..
Вера Филипповна дернула его за рукав и выразительно посмотрела на него.
– Федот, уйдем лучше отсюда, если не умеешь себя вести, – сдержанно и строго проговорила она ему на ухо.
– Зачем!? – возразил Федот. – Приехали на бал последними, а уедем первыми? Не дело изволишь говорить, дорогая… Я еще должен Дикушина среди дворни разыскать и намерен его к себе позвать.
– Ради бога не сегодня.
– А почему же не сегодня?
На сцену вышел старческой походкой приглашенный из Москвы поэт Сумароков.
Шубин, махнув рукой, сказал:
– Вот этого я и слушать не хочу. И, умирая, не прощу я ему дерзости, высказанной им у гроба Ломоносова…
Он направился к выходу из зала, увлекая за собой Веру Филипповну.
– Впрочем, ты останься пока здесь. У тебя знакомых, тут не мало. А я и в самом деле поищу Дикушина.
– Федот, ради бога недолго!
– Постараюсь, голубушка…
Он спустился в нижние комнаты и там после многих расспросов узнал, где находится Дикушин. Тот уже изрядно выпил и, как человек во хмелю ненадёжный, был предусмотрительно водворен в тесную каморку под лестницей.
– Кто его туда запер? – возмутился Шубин, дергая дверь с большим висячим замком на пробое.
– Это мы, барин, по своей доброй воле его спрятали, чтобы неприятностей не учинил… Трезвый он смирёный, а выпьет – и на руку дерзок и на слово невоздержан. Так-то лучше для него… – пояснили люди, очевидно ему близкие.
Федот с минуту постоял в раздумье, прислушался; за дверью возился на полу Дикушин и мычал:
– Люди пьют да веселятся, а нам грешно и рассмеяться. Да отворите же, дьяволы!..
– Проспись, Гриша, проспись, – посоветовал один из присутствующих, – тебе же будет лучше! – И, обернувшись к Шубину, спросил:
– А что, барин, он вам очень понадобился?
Шубин достал из потайного кармана записную книжечку, написал на листочке свой адрес и сказал одному из дворовых, который ревностно охранял подступ к двери, ведущей в каморку:
– Вот передай Дикушину, когда он протрезвится, и скажи: зять Кокоринова, друг Аргунова скульптор Федот Шубин хочет видеть его у себя в гостях.
На утро, еще не успел Шубин проснуться после шереметевского бала, как явился к нему Григорий Дикушин. Он был выше среднего роста; на широком бритом лице выступали багровые пятна – следы частого похмелья, руки дрожали. Стоя у дверей, он зевал и крестил рот. Вид у него был весьма неприглядный. Шубину было известно, что Дикушин, крепостной архитектор-самоучка графа Шереметева, вместе с другими способными людьми был вытребован в Питер для работы на строительстве графского дома и теперь ожидал отправки в Москву: там Шереметев задумал тоже возвести дворец, в Останкино. Туда же он пригласил и Федора Гордеева украшать лепкой внутренние покои дворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50