– Поможешь с квартирой, будешь высылать на сына.
Голос ее звучал спокойно. Она была в полутора шагах от мужа и ожидала ответа.
Неугасимо зеленый огонь ее безупречно честных глаз обжигал Саянова. Эта маленькая и хрупкая женщина в том же, что и утром, синем халатике (только сейчас муж различал на нем еще и розовые полинявшие цветочки), казалось, испытывала его честь и совесть. И Саянов не выдержал испытания.
– Все уже решено, и не будем к этому возвращаться, – ответил он устало. – У нас с тобой сын…
Приход Вадика прекратил этот натянутый разговор.
Повеселевший и изменившийся до неузнаваемости, мальчик после обеда засыпал отца вопросами о кораблях и самолетах, о просветах на офицерских погонах, о сражениях и полководцах. Отец добросовестно и подробно отвечал ему. Но в этих ответах было столько холодности, что Мария Андреевна едва сдерживала свое возмущение.
Она видела, как Вадик тянется к отцу всем своим существом, но не решается дотронуться даже до его руки. Облокотившись на подоконник, он стоял против отца, как чужой. Он несмело прикоснулся к погонам отцовского кителя, но когда Саянов взглянул на него, отдернул руку, будто по ней ударили.
«Как можешь ты удержаться, чтобы не приласкать собственного ребенка? – негодовала мать. – Ты смахиваешь с брюк ничтожные пылинки и не видишь, как дорого твое внимание родному сыну!»
И обида за Вадика подсказывала решение: «Не поедем!»
Но Саянов вдруг заговорил с ней об увольнении со службы, посоветовал написать заявление и взялся оформить это сам. И они с Вадиком ушли.
Веселые и довольные, они вернулись домой уже с билетами за час до посадки, чтобы сразу же отправиться на вокзал.
Вещей у них было немного; они уместились в двух чемоданах и нескольких узлах. Провожать Саяновых отправились все соседи, и каждый стремился чем-то отметить это радостное для Вадика событие. Неонила Ефимовна выехала раньше и, дождавшись их на перроне, преподнесла Вадику букет ярких роз.
Но Вадик выбрал только три розы и, возвращая букет, сказал:
– А эти, Неонила Ефимовна, вы оставьте себе, потому что они в вагоне завянут. Жалко, чтобы такие красивые пропадали.
Соседка Анечка в знак прежней дружбы купила Вадику в привокзальном киоске дорожные шахматы и, увидев его с цветами, воскликнула:
– Наша красная девица уже с букетом! Он у вас, как девочка, – обратилась она к отцу. – Цветы, наряды, вышивка – все его интересует.
– Это потому, что я люблю все красивое, – покраснев, ответил Вадик.
11
Тихим южным вечером с багровым закатом, играющим в окне вагона, закончился этот тревожный и длинный, как целая вечность, день. Особенно длинным он показался Николаю Николаевичу, который не спал уже вторые сутки.
Саяновы разместились в четырехместном купе. Они расставили наскоро упакованные вещи, разложили постели, распределили, кому где спать. Свой букет из трех роз Вадик втиснул в горлышко бутылки от ситро и поставил к окну на застланный газетой столик.
После того, как осталась позади Одесса, отец с сыном сели за шахматы, а Мария Андреевна, чтобы не мешать им, поднялась на верхнюю полку. Отсюда она могла наблюдать и за лицом сына, и за шахматной доской, над которой время от времени, передвигая и вкалывая в картонную доску фигуры, появлялась широкая рука мужа: Саянов занимал противоположное сиденье, и видеть его Мария Андреевна не могла. Отец еще не знал, как хорошо стал играть в шахматы Вадик, и матери доставляло большое удовольствие смотреть на сына, когда он обдумывал свои ходы.
Вадик передвинул фигуру и, откинувшись на подушку, лежавшую у него за плечами, довольно улыбнулся.
– Ах ты, плутишка! – воскликнул отец, громко хлопнув себя ладонью по колену. – Здорово ты меня обставил! Где ты научился так играть? А?
И он пересел к Вадику.
Отец обнял мальчика и заслонил его своей головой от матери. И по тому, как склонялась и откидывалась назад голова мужа, Мария Андреевна могла судить, что между отцом и сыном уже растаял лед. Ей радостно было видеть их вместе, и обида на мужа, а с ней и недоверие к нему легко уходили прочь, а доброе чувство все росло и росло.
Под мерный стук колес возникли в памяти лучшие дни и прожитые вместе годы. И чем больше думалось о прошлом, тем ближе становился ей муж, а сомнения и тревоги, как и тогда в доверчивой юности, могли быть ложны и напрасны.
С каким страхом думала она в то время о далеком городе, где «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса»! Оттуда в заснеженный Черносмородинск каждую зиму приезжал сосед Николай Саянов и похвалялся, что женится на землячке. Как страшно было отвечать на его письмо, что она согласна связать с ним свою судьбу, как боязно было объявить это строгому отцу. «Пропадешь ты с этим бескозырным, – говорили подружки. – И чем ты только прельстилась? Глазищи совиные, ручища, что кузнечный молот, упрям хуже козла. Вот завезет он тебя да бросит. Ищи потом, свищи его по морям-океанам». А Николай и зимы не дождался, приехал, да не в бескозырке, а во флотской фуражке и в новой форме – флотский командир.
Долго упрямился старый отец, поглядывая на моряка-соседа: «И то сказать, не нашел ты себе, Никола, девки в Питере, – говорил он укоризненно. – Понадобилась она тебе, чалдонка наша, завезешь да бросишь». А сердце у чалдонки, что снегирь в клетке, выскочить готово: «Эх, папаша, да такая-то зеленоглазая для меня одна на свете», – и Маня за дверью, прижавшись к щелочке, с ужасом ждала, как крикнет батя, как прогонит он жениха. «Так как же, папаша, ехать мне неженатому?» Посопел старик, поворчал да и смилостивился: «Уж коли одна на свете, спорить не о чем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42