Словно почувствовав, о чем думает жена, Николай Николаевич взглянул на нее и, улыбнувшись, восхищенно сказал:
– А Вадюшка у нас большущий вырос!
Пробыв продолжительное время в плавании, Саянов решил провести свой отпуск дома. Казалось, в этой семье никогда не было разлада. В первые дни Николай Николаевич, будто искупая свою вину, стремился оказывать жене как можно больше внимания. Когда она готовила на кухне обед, он садился к столу и читал ей газеты. Она ловко заворачивала маленькие по-сибирски пельмени, и они вместе переносились воспоминаниями к родному краю. Когда приходил из школы Вадик, отец играл с ним в шахматы.
Но вскоре Саянов начал терять свои недолгий покой. Причиной этому была новая встреча с Истоминым и разговор о Второвой.
Убедив себя не ходить на почту и не беспокоить Людмилу своими письмами, он теперь будто забыл об этом. Зачастив туда, Николай Николаевич даже отправил телеграмму, поздравив ее с праздником Октября. Это поздравление должно было напомнить ей о годовщине со дня их первой встречи.
Дни и недели ожиданий тянулись для него мучительно долго. «Неужели все кончено?» – спрашивал он себя, забывая, что так теперь и должно быть. К ожиданию прибавлялось раскаяние, что все это время он старался побороть в себе чувство к этой женщине, не писал ей. «Может быть, твои письма по истечении срока отправлены обратно? А я! Каков я в твоих глазах после этого! Разве сходить к ней на квартиру?» – подумал он и вскоре выполнил свое намерение.
Второва переписывалась с хозяйкой, и та, порывшись в картонной коробке, среди корешков старых хлебных и продовольственных карточек отыскала все ее письма и передала Саянову.
– Тут и про вас спрашивают, – пояснила она.
Вопросы Людмилы были слишком лаконичны и безобидны, но Саянову они говорили все, что хотелось ему узнать: «Помнит, любит!»
Он больше не старался удерживать себя и тут же, за столом, где в старой ракушечной рамке стояла фотография Людмилы, вырвав листок из блокнота, написал ей несколько коротких строк. «Поймешь – милуй, не поймешь – наказывай», – так закончил он свое послание, и, спешно запечатав, отправился на почту.
С тех пор, как ушло письмо, жизнь в семье для Николая Николаевича превратилась в пытку. Он готов был сбежать из дому, лишь бы не видеть жены.
Саянов сказывался больным, чтобы лечь и молчать. Но и это не помогало: жена начинала тревожиться и донимала ненужными заботами. Все его сейчас раздражало. Он охладел даже к Вадику, но мальчик не понимал этого и, прибегая из школы, осведомлялся у матери: «Как сегодня наш папочка? Можно мне с ним в шахматы сыграть?»
19
В Москве Второва поселилась у своей единственной родственницы – двоюродной тетки по матери, которая жила на Арбате. Она занимала просторную комнату в старом доме, прежде принадлежавшую деду Людмилы Георгиевны, известному московскому врачу.
Каждая вещь в этой комнате: и материнский рояль, и целая пирамида семейных альбомов, лежащих на этажерке поверх полки с нотами, и кожаный диван, где она теперь спала, – напоминала о детстве, о родной семье. Последней хранительницей этих семейных реликвий была семидесятилетняя, еще бодрая одинокая женщина.
– Свой хлеб, девочка моя, пока что я зарабатываю собственным трудом, – объяснила тетка отличавшаяся своеобразными причудами. Одной из причуд ее было произносить имя племянницы на французский манер, но Людмила Георгиевна с этим вскоре примирилась.
Почти ежедневно Второва ездила в загородную клинику, где слушала лекции и наблюдала больных с различными редкими заболеваниями. Иногда она оставалась на даче у своих знакомых, что жили неподалеку от клиники, задерживалась у них подолгу.
Однажды, когда она после трехнедельного отсутствия явилась домой, тетушка встретила ее неожиданным вопросом:
– Люси, кто такой Николай? Мне надоело расписываться за его телеграммы и заказные письма!
То, за что так надоело расписываться этой пожилой причуднице, было всего лишь поздравительной телеграммой к Октябрю и заказным письмом в несколько строк на листке из блокнота.
– Николай, тетя, это человек, которого я очень люблю…
– Твой жених, девочка моя?
– Нет, тетя. У него есть жена и сын…
– Боже мой! Бедная моя девочка, ты повторяешь судьбу своей несчастной матери.
В этот вечер, когда Второва, много раз перечитав телеграмму и письмо, находилась в состоянии душевного смятения, старушка присела к ней на диван. Беседа женщин затянулась далеко за полночь.
Никогда еще Людмила Георгиевна не говорила о своих отношениях с Саяновым так откровенно, как теперь: жизнь и ошибки рано умершей матери, о чем узнала она только сегодня, становились ей близкими, как свои собственные.
– Вот видите, тетя, как можно полюбить несвободного человека, – тихо, с явным сожалением о случившемся заключила свой скупой рассказ Людмила Георгиевна.
– Все можно и все бывает, девочка моя, но лучше, чтобы этого не было. Лучше постарайся забыть его, Люсенька!
В приливе искренних чувств эта старая женщина, возможно, первый раз в жизни назвала племянницу по-русски, и это не только тронуло Людмилу Георгиевну, но и развлекло.
– Буду стараться, тетя, – ответила она серьезно, хотя теперь уже переставала верить, что все произойдет так, как диктует ей рассудок.
Тетка ревностно продолжала следить за племянницей, но от внимательного взора старушки не ускользнул тот интерес, какой Людмила питает к почтовому ящику и к комоду, куда они кладут письма и свежие газеты. Она не говорила, что ждет письма от Саянова, но бдительная покровительница решила следить за почтальоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42