Единственная девушка на курсе; она будет избегать брака и материнства, но если ей это и не удастся, она все равно не отступит и, возможно, достигнет успеха.
И еще Питер Новальский, польский эмигрант, которому дали прозвище Психальский, потому что, по уши влюбившись в Америку, он интересовался не столько современной архитектурой, сколько воссозданием прошлого этой страны; Питер Новальский, которого полюбила девушка-американка, и полюбила так, что порвала из-за него со своей семьей в Филадельфии, отказалась от наследства и поступила на работу в ньюхейвенский универсальный магазин, ожидая, пока ее Пит защитит свой дипломный проект. Питер Новальский добьется своего.
А остальные? Ну, о Неде Томсоне нечего и говорить: его шумное бахвальство – это просто вопль отчаяния романтичного, но безнадежно бездарного человека.
И прочие, вернувшиеся с войны, обремененные женами и детишками, способные, но уже понимающие, что в Храме Архитектуры для них нет места. Они примирились с этим и готовы покориться своей тяжкой участи – стать в ряды огромной безликой армии квалифицированных чертежников, обслуживающих крупные проектные фирмы.
Форменная лотерея.
Взять даже профессуру, в особенности приезжих лекторов: все это известные архитекторы, которые являются сюда ежегодно, чтобы прочесть несколько лекций. Конечно, они делают это не только из интереса к молодежи; вероятно, их привлекает спокойная академическая атмосфера; а может быть, это для них просто единственная возможность вырваться из отупляющей рутины, которая нередко засасывает человека, занимающегося архитектурной практикой.
Или, к примеру, он сам – Рафферти Блум.
Нет, только не сегодня, не в такой восхитительный и нелепый день!
Он перешагнул порог. Бетховен было умолк, но пластинку перевернули, и он загремел вновь. Диззи Гиллеспи уступил место блюзам Дюка Эллингтона; бездарные свистуны продолжали свистеть кто во что горазд; остальные разговаривали, вздыхали. Не обошлось и без обычного происшествия: сухой щелчок сломавшегося карандаша, внезапная тишина – и чей-то яростный вопль: "А, черт! ".
Рафф пробирался между рядами видавших виды чертежных досок к своему месту в оконной нише, в дальнем конце комнаты. Как же это он не сообразил, что такая рубашка не пройдет незамеченной?
– У-у-у-у-у-у!!! – Это, конечно, Бинк Нетлтон. – Ух, вот так рубашка! Ах, папочка, пусти меня на танцы! – На круглой физиономии Бинка появилась дьявольская усмешка.
– Эта восхитительная рубашка – моя ода весне! – напыщенно изрек Рафф. – Понятно тебе, ты, толстокожий сукин сын?
Он погладил ткань: слов нет, по йельским понятиям эта рубашка здорово выпадает из общего стиля; уж очень она не вяжется со старыми армейскими штанами и удобными грязно-белыми башмаками из оленьей кожи.
Рафф продолжал пробираться к своему месту. Никто никогда не обращал внимания на выходки Бинка, если только его проклятые самодельные ракеты не попадали вам в физиономию, а пущенный в окно бейсбольный мяч (тоже самодельный) не пролетал с адским жужжанием перед вашим носом.
Раффу вспомнилось, как в прошлом году он впервые встретился с Бинком здесь же, этажом ниже, и как Бинк с подкупающей непосредственностью сказал ему, когда они подружились:
– Черт возьми, парень, до того, как я попал сюда, на север, я и понятия не имел, что это за штука такая – еврей. А уж о дружбе с евреем и речи быть не могло. Только ты, дубина кривоносая, не задавайся! Ты ведь еврей только наполовину.
Длинный путь пришлось пройти Раффу (а может, это весь мир прошел такой длинный путь?) с тех незапамятных времен, когда в начальной школе его то и дело обзывали ирландским отродьем или еврейским отродьем; к тому же Рафф проявлял способности к рисованию, и недальновидный учитель вывесил все его наброски карандашом и пастелью в коридоре первого этажа; в результате Рафф стал мишенью для издевательства Фрэнка Лексли, прозвавшего его девчонкой. Все это кончилось генеральным сражением во время большой перемены, когда Лекс загнал его в угол школьного двора, прижал к стволу старого дуба и заорал: "А ну, девчонка, покажи-ка нам свою штучку! "
Он сделал выпад, чтобы раззадорить Раффа, а остальные ребята смеялись и в то же время трусили, и в конце концов, доведенный до белого каления, Рафф Блум, не помня себя от стыда, страха и гнева, бешено налетел на Лекса, а Лекс, который как раз этого и добивался, встретил атакующего таким ударом по носу, что расшиб себе суставы.
– Эй, Рафф, – донесся с другого конца комнаты тягучий алабамский говор Бинка Нетлтона. – Нечего дурака валять! Это самая настоящая красная рубашка. – А потом тоненьким фальцетом: – Нет, пожалуй, гвоздично-пунцовая... или, может быть, нежно-гиацинтовая?
Рафф рассмеялся и снова погладил рубашку:
– Это высший шик, бордельно-красный цвет.
Бетти Лоример поглядела на него и выпустила струю табачного дыма.
– Послушайте, – сказала она, – нельзя ли полегче? Тут, кажется, присутствуют мужчины!
Пройдя мимо чертежной доски Винса Коула, Рафф наконец остановился у своей доски, снял пиджак и повесил его на крючок, привинченный к стене.
За соседней доской, сидя на высоком табурете, работал Эбби Остин: тонкая прямая фигура, безукоризненно белая рубашка, узенький галстук-бабочка с горизонтальными полосками, изящные, ослепительно-чистые руки, узкое вытянутое лицо, аккуратно приглаженные, короткие светлые волосы.
– А, Рафф! – мягкий глуховатый голос с мягкой, несомненно бостонской интонацией.
Рафф подошел, поздоровался, кинул беглый взгляд на чертеж Эбби и оглянулся, не находя в себе решимости погрузиться в работу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181