Эти дощечки гласили, что доктор принимает в послеобеденные часы, между пятью и семью. Все утренние часы он проводил в хирургическом отделении больницы, где выполнял обязанности ассистента. Столовался он, как и в студенческие времена, в городе, а с пяти часов, согласно указаниям, железными буквами начертанным на дощечках, вплоть до семи сидел в «кабинете». Он не позволял себе ни на минуту опаздывать к пяти часам и тем менее разрешал себе уходить до семи. Уже снимая помещение, он твердо решил, что будет точнейшим образом придерживаться этого расписания, и теперь выполнял его с неумолимой точностью, ради воспитания в себе характера и особенно стойкости, отвергая все искушения и порывы. Правда, в течение сентября, октября, ноября, декабря, января и февраля в этой квартире не показался ни один пациент – ни одна «собака, несущая в зубах рубль», – однако это не давало ему права снимать дощечки или позволять себе какие-либо перерывы и отклонения от работы над формированием воли. Дело известное – начало практики и т. д… Так было, так будет. И доктор Томаш непоколебимо ожидал.
Помещение состояло как бы из трех комнат. Самая большая из них – «кабинет» – была отделена прихожей от второй, много меньшей, которая заменяла «приемную». «Прихожая» была отделена от «приемной» перегородками, причем от прихожей было отрезано нечто вроде кухни, а от приемной, если пристало так это назвать, – нечто вроде спальни. Весь апартамент помещался в нижнем этаже и выходил на улицу; это, правда, наполняло его грохотом Длугой и сыростью, но зато лишало дневного света. Что касается меблировки, то доктор Юдым придерживался весьма радикального мнения и неукоснительно проводил его в жизнь. «Зачем, – думал он, – меблировать квартиру, cui bono? Выиграет ли от этого мой пациент? И смогу ли я при помощи диванов и кресел раздобыть себе пациентов? Конечно, нет!»
Сказано – сделано. Вернее, в этой квартире почти ничего не было сделано. В «кабинете» стоял столик, накрытый пропускной бумагой, а на нем перо, чернильница и бумага для рецептов. Возле столика расположились четыре деревянных стула. У стенки скучала старая кушетка, обитая какой-то узорчатой материей.
В «приемной» могли удобно усесться по крайней мере пятеро пациентов. Там были диван, два кресла, несколько стульев, «Иллюстрированный еженедельник, разрозненные номера розового журнала «Голос» и на стене какой-то импрессионистический рисунок в рамке. Вся эта меблировка (за исключением, разумеется, «Еженедельника», «Голоса» и рисунка) была куплена за наличный расчет на улице Багно, в одном пользующемся весьма громкой репутацией складе «прямо-таки графской» мебели. Полы были заново выкрашены масляной краской, в передней повешено зеркало (все ради удобства и необходимых надобностей пациентов!). Правда, зеркало обладало особыми свойствами: самый здравомыслящий пациент мог впасть в помешательство, увидев в этой стеклянной плите отражение своего лица… Нос всегда оказывался вздутым, похожим на двустволку, один глаз на лбу, другой почти вплотную к правой ноздре, рот – буквально до ушей и удивительно напоминал пасть носорога.
Обязанности экономки, прислуги, а вместе с тем и консьержки, которая при первом звуке звонка открывает дверь пациентам, приняла на себя некто пани Валентова, супруга бродячего бондаря. Она жила в подвале того же дома, под самым «кабинетом» доктора Юдыма, что значительно облегчало общение с нею посредством стука каблуком в пол. Пани Валентова была старая толстая бабища, скрюченная всяческими подвальными ломотами, несомненно лакающая «монопольку», тайком, но зато в больших количествах, – одним словом, чисто варшавское сокровище.
Обязанности ее помощницы несла пятнадцатилетняя, приблизительно, дочка, довольно хорошенькая девчушка, ожидающая лишь нужного возраста, чтобы выйти из мрака подвала на улицу.
Эти представительницы прекрасного пола воцарились в квартире доктора Томаша так полновластно, что не могло быть и речи ни об умалении их прав, ни тем менее о каком-то изменении их поведения. Отказаться от их услуг было невозможно, – обе в один голос начинали реветь благим матом, ссылаясь на голод, холод, нищету, боли, ломоту… Начинать судьбище по поводу всякой пропавшей вещи было как-то неловко, так как они с места в карьер начинали клясться столькими и такими святынями, что разве только человек, лишенный малейшей деликатности, в состоянии был заподозрить их в клятвопреступлении. Что происходило со свечами, керосином, каменным углем, сахаром, хлебом, чаем и маслом, с различными частями мужского туалета – останется вечной загадкой. Почти каждый покупаемый на деньги предмет существовал в реальном мире лишь постольку, поскольку фигурировал в счетах. Помимо этого он существовал лишь в воображении Юдыма. Приобретаемых ими свечей никогда – буквально никогда! – не было. Возвращаясь ночной порой к своему домашнему очагу, доктор Томаш Есегда вынужден был пробираться ощупью и тщетно искать спички, подсвечник, лампу… Тем не менее чрезвычайное обилие стеариновых капель, застывших не только на подсвечнике, на полу, на обивке дивана, на простынях постели, но, по удивительному совпадению обстоятельств, на брюках и на пиджаках, висящих в запертом на ключ шкафу, свидетельствовало о том, что свечи все же существовали и зажигались в квартире. Лампа была вечно пуста внутри и с обгоревшим фитилем, но зато несомненно облита керосином снаружи и распространяла благоухание этого благородного горючего на пять шагов, являя собой, во всяком случае, доказательство того, что то, что покупалось, то щедро и выливалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118