Над водой далеко вдоль берега тянулись бедные, вульгарные и маленькие дома предместья. В одном месте угольный склад разверзся, как пасть, грязнящая соседние стены, двери и окна своим черным дыханием. Далеко на горизонте виднелся в тумане Медонский лес.
– Что же вам больше всего понравилось в Париже? – спросил Юдым у сидящей рядом с ним панны Наталии.
Это был один из вопросов, заготовленных, как для урока, еще с вечера.
– В Париже? – проговорила она, растягивая это слово с улыбкой на прелестных губах. – Мне нравится, то есть доставляет удовольствие, все… Жизнь, движение… Это как буря! Например, в районе Гар-Сен-Лазар – не знаю, как эта улица называется, – когда едешь в коляске и видишь этих людей, несущихся по тротуарам, эти волны, волны… Грохочущее наводнение… Я раз видела ужасное наводнение у дяди в горах. Вода вдруг вышла из берегов… Мне тогда хотелось кричать ей: «Выше, быстрей, несись же!» Тут то же самое…
– А вам? – спросил Юдым панну Ванду.
– Мне… то же самое… – заговорила она быстро. – А кроме того, Лувр. Только не этот, картинный. Фу! А знаете – тот. Теперь вы, разумеется, обратитесь с вашим вопросом к «тетке» Иоасе, хотя с нее надо было начать, потому что она учительница и милочка. Вот видите – пустяк, а стыдно. Так вот, я вам скажу. Панне Иоасе нравится, primo, «Рыбак», secundo, «Мысль», в третьих – Венера, в четвертых… Впрочем, нам всем страшно нравится и «Рыбак», и «Мысль»… Бабушке…
– Что это за мысль?
– Так вы даже этого не знаете! Ну, это уж… «Мысль», она нарисована в новой ратуше. С закрытыми глазами, худая, молодая, по-моему – вовсе не красивая.
– Ах, в ратуше…
– В ратуше, ах… Теперь «Рыбак». Он в галерее… Постойте, в какой же это?…
– Вот именно, нам очень интересно – в какой? Только это мы и желаем знать – в какой? – вставила бабушка.
– Погодите… Вы уж думаете, бабушка, что я и такого пустяка не знаю. Итак, прошу прощения у почтеннейшей публики: за Сеной, в саду, где вода и эти чубатые утки…
– Люксембургском… – шепнула панна Наталия.
– В Люксембургском саду!
– Вы знаете «Рыбака» Пювиса де Шаванна? – спросила панна Подборская.
– «Рыбака»? Не припоминаю…
– Вот вы какой знаток и парижанин! – насмехалась, презрительно надувая губки, панна Ванда.
– Да разве я знаток и парижанин? Я самый обыкновенный хирург.
И говоря это, он вдруг увидел перед глазами картину, о которой шла речь. Он видел ее год назад и, пораженный несказанной силой этого шедевра, сохранил его в памяти. С течением времени другие вещи заслонили то, что составляет собственно живопись, особую прозрачность красок, очертания фигур и пейзажа, простоту изобразительных средств и даже самую фабулу произведения – и осталось только мучительное сознание чего-то невыразимо скорбного. Воспоминание было как бы неясным эхом чьей-то обиды, какого-то беспримерного позора, в котором мы неповинны, но который все же как будто вопиет к нам с лица земли единственно потому, что мы были его свидетелями. Панна Иоанна, которая спросила Юдыма о «Рыбаке», сидела на конце скамьи, отделенная от него двумя барышнями и бабушкой. Ожидая ответа, она слегка наклонилась и внимательно глядела на него. Вынужденный глядеть в эти удивительно ясные глаза и возбужденный тем выражением восторга в них, которое полностью заменяло длинное описание полотна Пювиса де Шаванна, он теперь стал припоминать даже краски этой картины, даже пейзаж. Самозабвеннее восхищение в этих глазах, казалось, описывало ему картину, помогало восстановить в памяти стершиеся впечатления. Да, он помнил… Худой человек, собственно даже не человек, а антропоид из предместий огромной столицы, обросший клочковатой бородой, в рубашке, разлезшейся от старости, в штанах, висящих на худых бедрах. Он снова увидел этого человека с сачком, погруженным в воду. Глаза его как будто покоятся на поддерживающих сетку палках и все же видят каждого проходящего мимо человека. Они не ищут сочувствия, которого нет, не жалуются и не плачут. «Вот и вся польза, извлекаемая вами из всех моих сил и моею духа…» – говорят глубокие провалы его глаз. Вот оно – отражение мировой культуры, ужасающее произведение человечества. Юдым вспомнил даже то недоуменное чувство, которое охватило его, когда он наблюдал, какое впечатление эта картина производит на других. Перед ней толпились великосветские дамы, нарядные благоухающие духами девушки, «одетые в мягкие одежды» мужчины. И вся эта толпа вздыхала. У людей, которые пришли туда, обремененные добычей, тихие слезы текли из глаз. Покоряясь велениям бессмертного искусства, они несколько мгновений чувствовали, как живут и что делают на земле люди.
– Да, – сказал Юдым, – правда. Я видел эту картину в Люксембургской галерее.
Панна Иоанна снова спряталась за плечо пани Невадзкой. Доктор увидел лишь ее белый лоб, окаймленный темными волосами.
– Как там панна Иоанна ревела… Как она ревела!.. – шепнула Юдыму Ванда почти на ухо. – Впрочем, мы все… У меня у самой из глаз катились слезы, как… как горох с капустой.
– Я не имею обыкновения… – улыбнулась панна Наталия.
– Нет? – спросил доктор, лениво окидывая ее взглядом.
– Мне очень жаль было этого человека, особенно жену, детей… Все они худые, как щепки, похожи на сухой хворост на выгоне… – продолжала она, краснея и с улыбкой прикрывая глаза.
– Этот «Рыбак» в точности похож на Иисуса Христа, ну прямо как две капли воды. Скажите сами, бабушка…
– «Рыбак»? В самом деле похож, в самом деле… – говорила старая дама, погруженная в созерцание местности.
Трамвай повернул на улицу городка Севр и остановился перед двухэтажным домом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118