К вечеру в каюте — ни звука. Я вышла на палубу и, потрясенная, долго смотрела: караван мелких облаков, сопровождавший судно последнюю неделю, встал на стоянку; облака по инерции еще наскакивали друг на друга, но, очень скоро, скопившись, повисли густым ядовитым испарением и приблизили горизонт. Рукой достать. Море. Что-то случилось с морем: в кипящем месиве то тут то там — подводные лики смерти: ошметки давно затонувших кораблей, останки морских хищников и рыб, отсеченные плавники, ослепшие глаза, потерявшие форму и цвет раковины, не успевшие спастись птицы — на их ярко-красном оперении гигантские черви. Безмолвие. Я дрожала от холода, хотя щеки пылали, и волосы прилипли ко лбу. Мы медленно плыли по этому мертвому полю и… думалось: Отчего живы до сих пор?!
Вдруг мутно припомнился дом: вместе с соседкой по лестничной площадке травили тараканов; напились, чтоб не задохнуться и заснули прямо за столом; потом пришел ее мужик и орал, тараканов терпеть можно, куда ни шло, а нас терпеть не будет; я смеялась и не могла подняться… мужские лица — не разобрать, осенний ветер хлещет форточкой, выходные и праздники за окном, по ночам хлопает холодильник, кто-то возится на кухне…
Подошел капитан:
— Ни сушей, ни морем не найти тебе дорогу к дому!
Удивительно, он всегда знает, о чем думаю.
Лихорадка все сильней и сильней.
Мы медленно плывем по мертвому полю.
Ангелина Васильевна маялась под пледом и взывала к таинственным морским просторам. Беспокойное воображение дорисовало Люськин рассказ. Ангелина Васильевна уже наверняка знала: дочь полюбила капитана, и, пронизанная любовной лихорадкой и жаром, изойдет до конца. Глухая ревность закипала в ней: это ей надо было быть рядом с капитаном. Его-то мне и не хватает! Был как-то у меня один капитан, да, видать, не тот. Вынула из ящика треснувшую с углов фотокарточку: седеющий улыбчивый мужчина в милицейском капитанском кителе. Про шмоны в отделении рассказывал, с девками колбасил, рассчитываясь изъятыми побрякушками; Ангелина Васильевна не знала, куда тот капитан подевался, помнила только, что облегченно вздохнула, когда однажды толкнулась в наглухо заколоченный кабинет. Поговаривали разное, одно ясно — судьбы их пересеклись случайно. Ангелина Васильевна порвала регистрационное свидетельство, а на вопрос маленькой дочери об отце, беззаботно рассмеялась: Господь хранит нас от ненужных людей!
Хотя, черт его знает, — заколебалась Ангелина Васильевна, — может, Люськин капитан и есть тот самый? Преобразился, не узнать. Всякое в жизни бывает, вдруг за ум взялся, времени-то достаточно было. В конце, однако, скатилась к тому, что быть того не может, выдумаю, тоже! Разве оно возможно, чтоб из одного совсем другое выросло, из мухомора благородный гриб. Н-е-е-т, настоящий капитан с Люськой; как он себя назвал? Последний капитан! Что ж, последнего и ей?! Ангелина Васильевна по-настоящему страдала, наглаживая себя под пледом и подставляясь капитану, будто встреча уже свершилась. Раздвинув ноги, нащупала раскаленную точку внизу живота, откуда поднялось внезапное искушение отдаваться и брать. Алмаз, чисто алмаз, — тискала себя, — подземный родник! Наносила удары, ловко отражала, ластилась, плавилась, рвалась прочь, впивалась в глотку, восторженно, как девичье платье, примеряла новую кожу… дразнила ресницами, тонула в одиночестве, наполняла высохшие вены свежим вином, дарила себя, как драгоценный металл, разбивала, как отчаявшийся убийца. Сладострастно. Яростно. Бешено. Стихийное бедствие, а не ебля! — сжимала беззубым ртом мягкий солоноватый вкус. А то, совсем потеряв голову, нашептывала признания, подыскивая слова, созвучные грубым капризам моря, — Маленькая репетиция не повредит, ты не знаешь меня, милок, но узнаешь, клянусь тебе, узнаешь…
Прошла неделя, а Паша все еще вспоминал вечер у Илоны. Гости пришли все сразу, человек десять. Они затеснились в коридоре, освобождаясь от бутылок. Стол соорудили шикарный: масса водки и портвейна. Паша сразу определил: "Интеллигенция. К нам мало таких привозят, а жаль, к ним бы и отношение другое!" Илона знакомила его с гостями: победитель многих выставок… лауреат премии… ленится… просто Гномик, все зовут так, но талант… опальный придворный художник… и так далее, ни одного просто так.
— Это тот, кто из нас сделает, что попросим! — рекомендовала Илона Пашу.
На улице метет, а в комнате жарко от людей.
После первого же стакана Паша нежно закачался на стуле. Что в мире блаженней легкого звона стекла, немых одухотворенных прелюдий?.. Только Зойка. Слишком пылкая для дружной тишины, слишком. Нежадная, красотой брызжет — хоть капельку, да всем обломится, вперемежку с выпивкой, закуской, портвейном, водкой, приправой к соленым огурцам, ржаному хлебу, тлеющей между пальцев сигарете, глупостям разным, ах! — едва справился с собою.
— Опять о том же? — покривилась Илона.
— Почему в тебе так мало от женщины? — вдруг спросил Паша.
— Это еще что? — вытаращила глаза.
— Знаешь, что в женщине красиво?
— О женской красоте, ты? о женской красоте?
— Смотрите, — вклинилась неприметная художница Тая, — у моего вчера вдохновение было.
Она вынула листочки.
— К слову сказать, повод — трагический и прекрасный, как солнце!
— С чего это солнце трагическое? — влез Гномик.
— Истинный художник во всем видит трагическое!
На листочках простым карандашом набросано окостеневшее тело кота в разных позах.
— За месяц к нему все привыкли, а он вдруг помер. Вчера, под вечер. Ужасно: дети с прогулки к нему дернулись, представляете? Ну, мой тут же за карандаш, видите позади батарея?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48