Он несколько дней не выходил из комнаты, мучаясь тем, что его оставили, обошли.
– Пускай проветрится… продует его маленько, – сказал Богданов при нем и даже засмеялся…
И это дразнило Кирилла, вздымало в нем обиду и на Богданова, и на Давыдку, и на Захара Катаева – на всех, с кем он работал все лето рука об руку… У него шумело в голове, он не спал ночей, а все, что делала, говорила Улька, – раздражало его, и сознавая, что в поступках Ульки ничего особенного нет, все-таки болезненно ворчал:
– Ох, дура ты такая… И дура же!
На третий день к нему приехала Маша Сивашева, и он обрадовался ее приезду, как мог бы обрадоваться человек, замерзающий в проруби, потерявший всякую надежду на спасение и вдруг увидевший перед собой людей, теплую печку, еду.
– Маша, Машенька! – Кирилл кинулся ей навстречу и, забыв о том, что он глава коммуны, сжал Машины плечи и, не отрываясь от ее теплых глаз, затряс ее. – Вот хорошо-то… вот хорошо-то!.. Ну, пойдем… Я не могу здесь больше…
– Стервюга!.. стервюга!.. А-а-а!.. – завизжала им вслед Улька и опустилась на крыльцо квартирки. – Увела… сука… Увела…
Они уже бежали за Вонючим затоном, спустились в Гремучий дол, когда Маша сказала:
– Ух… Шагаешь же ты… как верблюд.
– Да? – спросил он и задержался.
– Присядем… – она опустилась на желтоватую траву под кустом орешника. – Затравили тебя. И ты все-таки прав. Прав ты в том, что экономика обгоняет культурный рост человека и человек остается черным тараканом. Люди еще старые – паршивые. Но от этого не следует падать духом. Надо полюбить их – забитых, паршивых, дрянных… иначе не перестроишь их. А ты сорвался. Ты обозлился. Против кого? Ах, Кирилл, Кирилл! Если бы все они были настоящие коммунисты, то здесь делать нечего было бы: они и без тебя бы обошлись.
– Маша! Маша!.. – сказал Кирилл Ждаркин и, плача, уткнулся головой ей в колени.
– Ну вот… ну вот, чудачок какой… А еще член Всесоюзного Центрального Комитета. Нет, ты перестань… а то ведь и я… Перестань, говорю! – вскрикнула Маша и провела рукой по его голове от шеи к макушке.
А когда они шли обратно, то за Вонючим затоном, в начале парка, наткнулись на Яшку и Стешку.
– Сюда, – Кирилл потянул Машу, и они скрылись за деревьями, невольно прислушались.
– Что тебе? – спросила Стеша. – Говори. Не мусоль.
– Ухожу, – откашливаясь, наконец выговорил Яшка. – Совсем ухожу и не вернусь больше.
– Скатертью дорога.
– Ты хоть сейчас не бей меня. – Яшка сжался и сделал к ней шаг. – Ты ведь можешь и не бить: ты добрая, я знаю. Ну, что с тобой? Скажи. Полюбила, что ль, кого? Ведь на рожон не полезу. Кого полюбила?… Не понимаю я.
– А тебе легче будет? Полюбила?! – Стешка засмеялась, и в смехе у нее бурлила злоба. Она стала к Яшке вполуоборот и вся затряслась. – Полюбила! Как же! Всех вас ненавижу! Всех! Ты, ты… Ах! – она не могла подобрать слов и вдруг выпалила: – Кобель! Полюбила? Вытравила я ее… у бабушки Чанцевой. А-а-а, ты не понимаешь? Не понимаешь, как приходил вонючий, слюнявый, не понимаешь, как это из-под тебя жена законная вывернулась? Понятно тебе было – налакаешься, придешь, сделаешь свое дело и пошел. – Она вся ощерилась и кинулась на него: – Вонючий приходил, облеванный и опять пришел.
– Брось! – Яшка вспылил. – Всегда вы так: как уходить – муж виноват… и то и другое он. К Кириллу, что ль, потянуло? Говори прямо. Нечего вилять.
Стешка остановилась, сдержала себя. Да, Яшка такой же: он снова хочет превратить ее в постельную принадлежность. До этой минуты она еще жалела его, иногда даже думала о нем, особенно сегодня, когда в лесу увидела Кирилла и Машу. Она пошла в коммуну и думала, что, может быть, встретит его, Яшку, и поговорит с ним… Может быть… Но вот он стоит перед ней, и все такой же, и все так же у него дрожат вывернутые ноздри, напоминая ей Клуню и Егора Степановича Чухлява. Все тот же. И Стеша спокойно ответила ему:
– К Кириллу, к кому ли… Тебе что за дело?
– А-а-а… Мы вот его подчикнем. – Яшка двинул ногой, точно пиная Кирилла.
– Кишка слаба. Подчикнем? Он вас подчикнет.
– Поглядим.
– И-их, и шелудивый же ты, Яков Егорыч, весь в батюшку, Железного, пошел! – Стешка повернулась и, удаляясь, добавила: – Кровь-то собачья сказывается.
– Стешка! – крикнул Яшка и побледнел. – Это ты совсем… по правде?
– Нет, наполовинку. Вот ежели приставать будешь – всем скажу, какой ты есть коммунист: жена бросила, а он на Кирилла кинулся.
– У-ууу! – Яшка тихо взвыл и, кусая руки, опустился под березой.
Кирилл и Маша незаметно прошмыгнули мимо.
– Кирилл, – прошептала Маша, хотя они уже были далеко от Яшки. – Ты цветешь?
– Отчего мне? – не в силах сдержать улыбку, ответил Кирилл. – Жена с мужем поругались – оттого? Впрочем вру, вру… – спохватился он. – Цвечу.
– Не цвечу, а цвету, – поправила Маша и побежала за Стешкой.
– Ну, цвету, – согласился Кирилл, направляясь к себе в комнату, уже совсем успокоенный и встречей с Машей и тем, что слышал от Стеши. «Вот только моя зазноба сейчас поднимет бурю. Ну, что ж, скажу ей все: оглобли нам следует в разные стороны», – подумал он, отворяя дверь в комнату, и удивился.
Улька стояла перед зеркалом и прихорашивалась. Она не заметила Кирилла или, может быть, сделала вид, что не замечает его, только стояла перед зеркалом и любовалась своими красивыми губами: она вытягивала трубочкой и показывала кончик розового языка, потом снова складывала губы тарелочкой и улыбалась.
– Что это ты? Физкультуру над губами проделываешь? – спросил Кирилл.
– Ах, ты пришел? Скучно – вот и верчу губами.
– Занятие! На работу бы шла.
– Освободилась от сынка: нонче совсем сдала его в детский дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85