О страшный вид! Волшебник хилый
Ласкает сморщенной рукой Младые прелести Людмилы;
К ее пленительным устам
Прильнув увядшими устами,
Он, вопреки своим годам,
Уж мыслит хладными трудами
Сорвать сей нежный, тайный цвет,
Хранимый Лелем для другого;
Уже... но бремя поздних лет
Тягчит бесстыдника седого -
Стоная, дряхлый чародей,
В бессильной дерзости своей
Пред сонной девой упадает;
В нем сердце ноет, плачет он,
Но вдруг раздался рога звон...»
Тургенев - Вяземскому: «19 февраля 1819 года.... Пушки­на не видел еще, но он должен быть неприступен...» (кур­сив наш - Б.Б.). В литературе о Пушкине мы не встречали комментария и попытки объяснить эту фразу Тургенева. Ее трудно понять иначе, как характеристику депрессивного, мрачного настроения Пушкина, его нежелания видеться и общаться с кем-либо. Что могло быть поводом к такому настроению? На основании чего Тургенев считает, что «он должен быть неприступен»? На что он намекает? Вяземский, конечно, понял смысл этого намека. В конце января того года он был в Петербурге, а может быть, и на свадьбе Стройновского. Отсюда и отсутствие упоминания о ней в их пере­писке.
«5 марта 1819 года. Пушкин уже на ногах и идет в военную службу...»
«12 марта 1819 года. Пушкин, которого вчера видел у княгини Голицыной, написал несколько прекрасных стихов... Он не на шутку собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною...»
Вяземский - Тургеневу: «24 марта 1819 года. Пришли Пуш­кина стихи. Я думаю, что он ни хорошо, ни худо не делает, вступая в военную службу. Ему нужно волнение и сотрясе­ние: пускай трясет он себя! По крайней мере фрянок не будет...» Опять же подтверждение того, что Вяземский знает причину мрачного настроения Пушкина в те дни. Эти фраг­менты писем отражают вторую, после бессильного негодо­вания и отчаяния, столь естественную молодости реакцию на попранную любовь - уехать, забыть, погибнуть от пули, стать героем... Ведь Пушкину всего двадцать лет!
Сопоставляя даты писем Тургенева, венчания Стройновского, болезни Пушкина, создания им четвертой песни поэ­мы и принимая нашу гипотезу об его увлечении Екатериной Буткевич в 1817 - 1819 годах, можно смело усматривать в обоих приведенных отрывках поэмы личное отношение по­эта к, возможно, драматическому для него событию - фак­тической продаже его возлюбленной старику Стройновскому. С присущей Пушкину в те годы блестящей и острой иронией он осмеивает ненавистного ему соперника еще до свадьбы. Когда же она свершается, он уже откровен­но, с беспощадностью молодости издевается над старческой немощью жениха. Здесь он бескомпромиссен в своей на­смешке, в своем страстном негодовании. Возможным возра­жением на наше предположение о биографических реалиях этих строф поэмы может служить следующее. В критиче­ских статьях и разборах «Руслана и Людмилы», наряду с признанным влиянием на поэму рыцарских романов и рус­ских былинных сказок, в статье В. Сиповского («К литера­турной истории поэмы») есть объяснение беспомощности всесильного Черномора перед плененной им Людмилой. Оказывается, согласно одному из старинных поверий, «ча­родеи и волшебники «любовью» могли наслаждаться только тогда, когда она им давалась добровольно: над любовью бессильна была их наука». Думается, что такое объяснение не только не противоречит нашему предположению, но, напротив, подкрепляет его. Надежно прикрываясь этим по­вернем, Пушкин предельно реалистично изобразил элемен­тарную житейскую трагедию семидесятилетнего новобрач­ного. Здесь у него нет ни слова, ни намека на сказочную неизбежность сюжетной ситуации.
Пушкин не уехал, не стал военным, не сражался в горах Кавказа. В середине июня 1819 года он простудился и снова заболел, а по выздоровлению уехал к отцу в деревню. Но перед отъездом, где-то в конце июня, он написал стихотво­рение «Дорида»:
«В Дориде нравятся и локоны златые,
И бледное лицо, и очи голубые.
Вчера, друзей моих оставя пир ночной,..
... но среди неверной темноты
Другие милые мне виделись черты,
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали
В вариантах этих строф, связанных, как принято считать, с именем легкомысленной петербургской дамы полусвета Ольги Масон, читаем:
«...B ее объятиях забылся я душой...
Темноволосую я видел красоту...
И кудри черные и черные ресницы...
Другой мне чудились знакомые черты...»
Со слов Маевского (как и на ее портрете) мы видим Стройновскую темноволосой с синими (голубыми) глазами. Стихотворение появилось в печати в феврале 1820 года, еще до ссылки Пушкина на юг. Можно считать, что своими последними строками и вариантами к ним оно как бы откры­вает тот широко известный цикл лирики поэта, отражающий его «таинственную северную любовь» - загадку, так и не разгаданную пушкинистами.
Прошло восемь лет. В 1828 году поэма «Руслан и Людми­ла» вышла в свет вторым тиснением. Кроме указанных, Пушкиным по разным причинам был изъят из нее еще ряд строф, в том числе и тех, что, возможно, также таили в себе отголоски прежних тревожных смятений его души:
« Руслан, не знаешь ты мученья
Любви отверженной навек.
Увы! ты не сносил презренья...»
Время подлечило сердечные раны, сгладило остроту пере­живаний. Да и критики шумели о безнравственности отдель­ных строк поэмы. Всеми полузабытый восьмидесятилетний граф, окруженный вниманием и заботой тридцатилетней
супруги, доживал в глуши имения свои последние годы. Уже далеким прошлым был для Пушкина 1819 год. Теперь, со­здавая «Онегина», он «сквозь магический кристалл» все пристальней всматривался в знакомые ему черты Татьяны, видел в ее судьбе - судьбу Екатерины Стройновской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51