он готовился было к приятной полуостровной робинзонаде, его нашли. После этого он некоторое время трудился в Донбассе. Я же в ту пору считал, что Донбасс — это где-то, как, впрочем, Москва и Ленинград, а потому не желал ни в Донбасс, ни в Ленинград. Генерал Клюц тоже не желал попасть да, а потому своевременно позаботился, чтобы его присутствие ало необходимым в противоположной стороне, для меня в инине места не нашлось — сам генерал, его племянницы и багаж слишком много места. Я вынужден был искать убежища берлинских полях орошения, в местах, пересеченных водотока, смахивающими на речушку Панке, разве что превосходящими силой зловония.
Не подумайте, что солдаты, нагнавшие страху на моего, на моего генерала, на берлинских книговладельцев, а
на меня самого, оставили без внимания пахучие места Берлина; патрулировать там посылали отборных воинов с
нервами, и кого же им искать, считал я, как не меня.
А потому всякий раз, как они приближались, я укрывался в дотоках. Там обитало мое счастье, если позволено мне будет
пользовать выражение господина Гешоннека.
Но вскоре я и вправду затосковал по дальним морским! По их мягким песчаным пляжам и всеочищающим, по сладостным бризам и вольному ветру.
Да, после многократного погружения в кишечный тракт рейха, после вынужденного молчания в жидкостях,
кто его знает кто спустил, после долгих часов в непосредственном соседстве с дохлой крысой, после гонений, посвященных самоанализу на ослизлом дне, где осуществлялся обмен веществ нашего столичного города, после невольной близости с сокровищами, какие мне эти места, меня разобрало любопытство, в Сибири, меня потянуло из трубы, и тяга эта едва не меня в Донбасс. Вот когда я подумал: о степь, тайга, будь что будет, милые мои, я иду к вам! Случилось,
так, что они не пожелали меня заполучить, прошла, прошло лето, а осенью я поступил на работу в «Рундшау».
Любопытство же к Сибири осталось, и тяга к Донбассу тоже, и к Ленинграду, и к тайге, и вот я поддался этой тяге и утолил свое
любопытство, один раз, а потом еще много, много раз, ну как же было не возникнуть дружбе!
А поскольку начало свое она все-таки ведет у меня с берлинских полей орошения, я подписываюсь под словами господина Гешоннека: «Счастье поджидает человека не только на дальних берегах!»
Когда я интервьюировал основателя ЗАКОПЕ, пенсионера-железнодорожника дедушку Рихарда Киста, он сказал:
— Невзирая на все, что произошло, невзирая на неудачу, постигшую меня, невзирая на порицание общества, обрушившееся на меня, я все-таки придаю большое значение тому, чтоб считаться selfmademan'oM, и рад, если во мне видят исчезающий из жизни пример.
Таков Рихард Кист, а вот я сам: у меня тоже был дедушка, и selfmademan в нашем семействе тоже имелся. Последнего я знал по рассказам первого; то были гневные рассказы и столь патриотичные, что даже выразительное английское слово дед выговаривал как немецкое: зелфмадеман.
Тот, кого он так именовал, его шурин, уехал в свое время из Ратцебурга и обосновался в Нью-Йорке — Ной-Йорке, как называлось оное местечко в рассказах деда,— и был к тому же членом Кифхёйзербунда.
Шурин, а мой двоюродный дед, сделал обычную для тех мест головокружительную карьеру — от мальчика, подающего мячи в гольфе, до джентльмена и фабриканта, производящего мячи для гольфа,— карьеру, уже потому сомнительную в глазах моего деда, что гольф в его Ратцебурге был в те времена примерно так же распространен, как ныне в моем Берлине, и потому еще, что игра эта лежала в основе удачи его шурина-джентльмена; как тут не счесть шурина джентльменом удачи?
Но вот приехал этот ноййоркец в гости к сестре и шурину, наврал им с три короба что-то о небоскребах и демократии, накурил полную гостиную сигарного дыма, но упмановскими сигарами не угостил и вообще прикатил без единого подарка или хоть сувенирчика, наплел им о своих делах в Штатах и каждую небылицу заключал изречением: «К вашему сведению, я истинный selfmademan!»
Пытка эта длилась неделю, после чего дед выгнал selfmade-man'a из дома и вдогонку крикнул самое бранное из всех известных ему бранных слов:
— Ах ты зелфмадеман!
Впоследствии, когда я уезжал из Ратцебурга в Берлин, дед дал мне один-единственный совет, и произнес его тоном, в котором слились сердечная просьба и пламенная угроза:
— Гляди, мой мальчик, не превратился бы ты в этакого зелфмадемана!
Из сказанного явствует, что призыв основателя ЗАКОПЕ рассматривать его как наглядный пример, нашел у меня живей-лий отклик; к замечанию этого деда я присоединил замечание собственного деда, сложил их, а из суммы извлек вывод, который вовсе не представляет собой цитаты, каковой его можно счесть бывает так, но иначе тоже бывает.
Время от времени, часто замечал я впоследствии, вспоминать б этом небесполезно.
Когда графиня Лендорфф совершала у нас обряд, называемый чаепитием, она сказала мне:
— Вот видите, господин Грот, вы из западных областей перебрались в восточные, а я из восточных перебралась западные. Ваш отец, если я верно информирована, как того требует моя профессия, много страдал в Третьем рейхе; мой родственник, Ольрик фон Долендорфф, о котором вы, конечно, знаете, ибо ваша профессия требует от вас таких, также испытал на себе, что такое неправовое государство. Вы вышли из простой семьи, и я, по сути дела, тоже вышла простой семьи, наш дом отличался не барственностью, а скромностью, и наши чулки в детстве были из той же грубой ряжи, что и чулки арендаторских дочерей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149