Правда, теперь, слепо глядя в ночь темными окнами, он словно бы сделался ниже и меньше, но все-таки оставался солидным и респектабельным.
— Отец во Франции, на симпозиуме,— отпирая хитрые дверные замки, сказала Даниэле.
— Наслышан. Было в газетах.
Вошли не таясь, громко топали в прихожей, стряхивая снег с обуви. Таурас знал, что спальня родителей наверху и мать, услышав голос Даниэле, сможет теперь спокойно перевернуться на другой бок.
В гостиной с камином из шлифованного гранита, напоминающим надгробие, было просторно и холодно. Даниэле вопросительно взглянула на него:
— Может, лучше пройдем ко мне?
Таурас пожал плечами и, не вытаскивая рук из карманов, мрачно разглядывал красный телефон, стоявший на карнизе камина. Даниэле открыла дверцу бара, щелкнула клавишей приемника.
— Что будем пить?
— Ничего.
Она выпрямилась, держа бутылку коньяка и две рюмки.
— Разумнее выпить.
— Чтобы легче было оправдываться? Я лучше позвоню.
— Звони, звони. Я подожду.
Таурас шагнул к телефону. Набрав две первые цифры, медленно положил трубку.
Змея. Ведьма. Все знает наперед.
Фиолетовая водолазка плотно облегала талию и высокую грудь Даниэле — доминанту ее тела, ноги скрывала длинная вязаная юбка из толстой шерсти. Выцедив рюмку и прислушиваясь к постепенно выплывающей из тишины мелодии, он резко и нетерпеливо бросил:
— Говори.
— Лучше ты.
— Мне нечего говорить. Ты знаешь мое нынешнее положение.
— Любишь? Действительно любишь?
— Да! Рассчитывала услышать иной ответ?
— Не злись, Таурас,— примирительно попросила Даниэле, очищая апельсин.— Не будешь ты с ней жить. Не того полета эта птичка.
— Который час? — спросил Таурас, нервно оглядываясь по сторонам.
— Половина второго.
— Ну хорошо, слушай. Не хочу затягивать визит. Выброси из головы те наши глупости. Я для тебя больше не существую. Умер, испарился, истлел. И не утруждай себя заботами о моей судьбе. Ясно сформулировал?
— Ясно и весьма грубо.
— По-другому теперь не могу.
Сел, откинулся на мягкую спинку кресла, сложил руки на животе. Подбородок упирался в грудь, и ему показалось, что у него нет сил даже для того, чтобы двинуть пальцем.
— Хорошо. Больше не стану ни звонить, ни искать тебя. Подожду. Буду ждать столько, сколько потребуется. Этого ведь ты не можешь мне запретить?
— Не желаешь считаться с фактами?
— Чепуха твои факты. Я тебя никому не отдам.
Таурас кое-как высвободился из объятий кресла,
встал.
— Притащила сюда, чтобы объявить мне это?
— Да. Ты был моим первым, и я у тебя была первой. Это не проходит, никуда не исчезает.
— «Не отдам»,— насмешливо протянул Таурас, раскачиваясь на носках.— Словно речь идет о мыльнице или зубной пасте. Где мое пальто?
Таурас снимает руку с телефонной трубки и вздрагивает, увидев в дверном проеме силуэт отца. Гудинис подходит ближе, собирается что-то сказать, поджимает дрожащие губы и наконец трагически шепчет:
— Зайди, сын.
Таурас терпеть не может этого обращения, его лицо сразу становится злым и отчужденным, но он молча поднимается с галошницы и направляется в отцовский кабинет.
Отец семенит рядом, опустив голову, в сумраке прихожей трудно разглядеть выражение его лица. Войдя к себе, он садится на край дивана и какое-то время молчит, ощупывая прозрачными глазами лицо Таураса. Потом его губы снова вздрагивают.
— Побрей меня, сын. Затекла правая рука. Не получается.
Таурас окидывает взглядом висящий на стуле выходной костюм, бритвенные принадлежности на столике.
— Полежал бы ты лучше сегодня,— советует он.— И пройдет. Только не волнуйся, ведь это у тебя и раньше бывало.
— Нет-нет,— отец пытается сжать в кулак пальцы правой руки.— Мне нужен воздух, люди...
— Вы можете встретиться здесь. Я сейчас уйду.
— Нет! Здесь нельзя. Здесь полно химер. Здесь прошлое...
Таурас пожимает плечами, но молчит, потому что видит, как трясется заросший щетиной подбородок. Гудинис прикрывает его ладонью левой руки, словно живое, непослушное существо.
— Сейчас, принесу свою электрическую.
— Горячая вода в мисочке,— чуть слышно возражает отец, неприятно обнажая желтые от табака зубы.
«Не могу!» — едва не кричит Таурас, охваченный
безнадежностью оттого, что теперь ему целую вечность придется намыливать и скоблить отцовские щеки, целую вечность смотреть в эти невыносимо прозрачные, постоянно изучающие глаза.
Взбив пену, он макает в нее кисточку и приказывает:
— Закрой глаза. Может брызнуть.
Отец откидывает голову, зажмуривается, его лицо становится благородно спокойным.
Неужели мне суждено повторить его, тоскливо думает Таурас, намыливая изборожденные фиолетовыми прожилками отцовские щеки; повторить его одиночество, никого ни к чему не обязывающие отношения с людьми, иллюзорное понимание реальности? Может, он и впрямь достоин царствия небесного, ибо не насиловал своего таланта или способностей в соответствии со строгими требованиями изменчивой конъюнктуры. Да, он чист, ничем не замарал рук, но разве это заслуга? За это можно и ненавидеть. Разве не лучше провалиться в ад, разбив себе морду, локти, ребра, чтобы даже сам дьявол не знал, куда тебя девать?
— Не беспокоит? — Таурас задерживает руку и смотрит на бескровные губы отца.
— Нет. Я вставил новое лезвие.— Глаза открываются, теперь они как у раненого, просящего о милосердии.
— Подними-ка голову.
Я тоже не агрессивен, размышляет Таурас, осторожно водя бритвой сверху вниз. Только в ночных кошмарах превращаюсь в развратного селадона, из-за которого кончают с собой женщины, или в этакого оратора-демагога, спасителя отечества, или в солдата с противотанковым ружьем, или, наконец, в пламенного публициста, вступающего в решительный бой с несправедливостями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54