Зубами выгрызу!
Вайдас испытывал гордое удовольствие, когда после получки тащил домой полную сумку продуктов и по- хозяйски совал их в холодильник. Бродя по магазинам, в первую очередь думал, чем бы порадовать отца. Покупал несколько банок сардин, кусочек рокфора, в гомеопатической аптеке пакетик шалфея — его настоем Антанас Гудинис протирал волосы. Отец никогда не благодарил сына за внимание, только с видом знатока оценивал качество купленного (превосходные сардины, исландские!) или, прикидываясь гурманом, поминал отведанные некогда деликатесы. Однако, похвалив Вайдаса, неделями оставлял продукты нетронутыми, и Вайдас злился, что отец ничего не ест. Аппетит у Гудиниса пропал в тот день, когда Таурас переехал к Юле и они остались вдвоем. Вайдас тогда сразу как-то повзрослел, ощутил ответственность, странно, что отец не пожелал понять этого: не скрывал дурного расположения духа, чувствовалось, что он растерян. Как- то раз, когда Вайдас вернулся из очередного похода по магазинам, отец апатично заметил:
— И зачем столько притащил? Будто войны ждешь.
Вайдас даже вздрогнул, его словно палкой по затылку огрели, в первый момент со зла хотел схватить все принесенное и выбросить в мусорное ведро, но только покраснел и, не придумав ничего лучшего, брякнул:
— Вроде ни у кого денег не прошу...
Отец недовольно похмыкал, но заговорил примирительно:
— Ты плохо меня понял, Вайдас. Ведь нам вдвоем просто не одолеть всего, что ты накупил.
— Разве я виноват, что ты ничего не ешь?
— Разумеется, нет. Видишь ли... Я еще могу и сам о себе позаботиться. Должен, пока волочу ноги. И не только о себе.
— Обо мне можешь не беспокоиться.
— Вполне спокоен пока быть не могу,— размеренно сказал он, словно читая написанное на полу.— Слишком много в тебе суровости. Вот наблюдаю тебя и думаю...
— Конечно,— весь напрягшись, прервал его Вайдас,— у тебя хватает времени для наблюдений.
— Я работаю, сколько позволяют силы,— снисходительно ответил отец.— Когда надо, сижу ночами.
— Лучше бы не сидел... Отгородился от всего мира... Другие...
— Что другие? — ощетинился вдруг Гудинис.— Воруют, спекулируют, строят себе дачи и финские бани? У других отцы умеют жить, да?
Выражение оскорбленной добродетели на отцовском лице, горестно вскинутые брови Вайдасу доводилось видеть уже не раз. Это было надежной ширмой, за которую Гудинис спешил укрыться, когда речь заходила о нем самом. Правда, сейчас этот его маневр был не к месту: Вайдас собирался лишь сказать, что он еще мог бы участвовать в жизни, но Гудинис стремительно перебил сына, полагая, что придется оправдываться.
— Зачем ты так искажаешь мои слова? — возмутился Вайдас.— Это нечестно... просто низко!..
Отец неловко потрепал узкой ладонью плечо Вайдаса, видимо поняв, что перегнул палку, и миролюбиво сказал:
— Оставим это, Вайдотас. Мир строить тебе, а не мне. Строить таким, как ты, крепким парням без сантиментов. Поэты здесь ничего больше не сделают.
Отцовский комплимент показался Вайдасу подозрительно двусмысленным, поэтому он поспешил спросить:
— А что желать Таурасу?
— Я не знаю, что он такое, Таурас.— Отец отошел в сторону.— Может, ты знаешь, скажи, послушаю... Я боюсь его, но не сочувствую. Такие, как он, делая глупости, не останавливаются на полпути. Впрочем, он не поэт. Привилегия поэтов — любить. Я уже стар, а он не умеет.
— Любят не только поэты, нормальные люди тоже.
— Вот именно! Именно — нормальные! — Отец поднял указательный палец и, держа его перед собой, как свечу, вышел из кухни.
Не хватает ему Таураса, с завистью вздохнул Вайдас.
Когда Даля пришла к ним в цех экструзии, все парни сразу подтянулись, кто-то даже пошутил, дескать, поднялась производительность труда — не станешь же краснеть перед какой-то девчонкой, едва окончившей технологический техникум. Она модно одевалась, а кроме того, у нее были длинные пышные каштановые волосы, яркие, крупные, будто припухшие губы и ровные белые зубы. На работу она являлась в кокетливо укороченном голубом форменном халатике, который отлично подчеркивал линии ее фигуры. Ни к чему не придиралась, спокойно выслушивала двусмысленные мужские шуточки, обычно выкуривала сигарету и отправлялась в другой конец цеха. Пялились на нее не только мужчины, но и женщины, она чувствовала эти взгляды, однако не избегала их и не ежилась. Злые язычки трепали, что она крутит с начальником цеха, но точно никто ничего не знал. Вскоре и женщины к ней привыкли, уже не вызывала раздражения ее элегантность, ее легкая изящная походка. Через месяц Даля стала как бы собственностью цеха, хотя о ее жизни по-прежнему толком не знали.
Когда Даля своей танцующей походкой приближалась к агрегату Вайдаса, сердце у него замирало, но он тут же натягивал маску пресыщенного донжуана (все познано, во все игры наигрались), небрежно кивал — пусть знает, что скуп на слова, и, ловко отрезав полоску полиэтилена, подавал ей: можете проверить.
Пленка легко скользила в ее руках между никелированными шипиками микрометра, длинные волосы падали на щеки, тут уж Вайдас не сводил с нее глаз! Кончив проверку, девушка улыбалась — все в порядке — и направлялась к следующему агрегату. После ее ухода Вайдас замечал, что у него почему-то чуть дрожат пальцы.
Немного дольше задерживалась она около Миндаугаса. Этот сухощавый и угрюмый, по мнению Вайдаса, пожилой, лет под сорок, дяденька недавно разошелся с женой. Но и у него светлело лицо, когда Даля не спеша сворачивала к нему. Комически серьезно вытаскивал Миндаугас пачку сигарет и держал ее наготове, как бы показывая тем самым:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54