На такой вопрос Пиструга, по своей привычке, шумно расхохотался.
— По правде сказать, не совсем рай!
— Я понимаю, что для бедняков была здесь пустошь, товарищ Пиструга, как у нас Дрофы.
Митя Караганов сдержанно улыбнулся и церемонно сказал украинцу:
— Василий Иванович, Кокор был твоим учеником, но ты его как следует не узнал. А я понял, с кем имею дело, и поэтому все ему рассказываю.
— Извини, Дмитрий Матвеевич,— ответил Пиструга,— насколько я понимаю, ты хочешь сделать политика из этого придунайского крестьянина.
— Конечно, хочу.
— А его ты спрашивал, хочет ли он сам?
На шутку украинца Кокор ответил усмешкой, а уже потом в серьезном тоне сказал:
— Василий Иванович, с тех пор как я здесь, я понял еще и другое. Хозяева наши до сих пор ограждали нас от всяких мыслей о политике. Нас заставляли думать о будущей жизни и духовных благах на том свете и во веки веков, аминь. Сами же господа занимались своей политикой на этом свете.
Караганов пробормотал:
Загривок тигра жирным стал, Ведь тигр один все пожирал...
— Вот именно,— продолжал Кокор.— Так что теперь мы, бедняки, тоже займемся нашей политикой на этом свете и в этой жизни. Знаю, что не нравится это господам, потому что опасно для них. Да что поделать! Когда придет время, я принесу эту опасность в Малу Сурпат.
— Тебя упрячут в тюрьму, и Тася будет плакать.
— Может, упрячут, а может, и нет, если победа будет на нашей стороне.
— На чьей это стороне? Не понимаю.
— Ты, Василий Иванович, знаешь, о чем я хочу сказать. Что произошло здесь, в России, произойдет и у меня на родине. Поднимутся рабы, и падут хозяева. Был у меня друг, он кое-чему научил меня. Да у меня и у самого есть глаза и уши. С тех пор как я здесь, я смотрю, слушаю, прикидываю, что к чему.
Оба русских пожали ему руку.
— Послушай, Василий Иванович,— сказал в заключение Караганов.— Да ведь наш крестьянин с Дуная — настоящий политик, и это меня очень радует.
«Дни за днями проходят,— вздыхал Митря Кокор, когда оставался один,— и недели бегут за неделями. Хоть бы весточку получить от кого-нибудь».
Пиструга и Караганов уехали из лагеря.
В часы отдыха Кокор часто молчал, углубившись в свои думы. В комнате, где стояла его койка, шум постепенно стихал, и перед полузакрытыми глазами Митри появлялся образ той, о которой он тосковал. «Вот видится мне эта девушка, улыбается мне, и сердце мое должно бы смягчиться,— размышлял он.— А не смягчается! Шипы ненависти раздирают его. Не могу смириться, не могу быть с ней счастливым, пока не отплачу тем, кто наполнил меня этой жгучей ненавистью и горечью».
Зима была снежная, снег лежал огромными сугробами. По ночам, при полной луне, Митря с одним или двумя товарищами выходил на озеро смотреть на выдр, как те перебегали, извиваясь, от проруби к проруби. Звездный воздух был прозрачен, как хрусталь, в нем ясно звучали шепоты, шаги, крик ночной птицы. Мороз резал словно бритвой, будто раскаленной проволокой лез в ноздри. Зима в Дрофах вспоминалась как веселая игра на ледяной горке. Здешняя зима — это огромные мерзлые пространства и бураны, которые грозят гибелью всему живому, от мелких букашек до зверя и человека. Зверь ждет теплых дней, зарывшись в свое логово под снегом. А человек противостоит зиме упрямо и сурово — это больше всего поразило Митрю.
Однажды в воскресенье, часа в три, пленные вышли из лагерной столовой и разошлись по своим баракам. Прежде чем пойти к себе, Мнтря остановился на минуту посмотреть на тройку лошадей, запряженную в сани. Морозный вихрь промчался по дороге, и Митря спрятал лицо от снежного облака в высокий ворот полушубка.
Он отряхивал от снега валенки и полушубок в сенях седьмого барака, самого последнего в ряду, как вдруг вошел буковинец Георге Шерпе и сказал ему, что его вызывают в канцелярию, к капитану.
Митря вздрогнул. Сердце радостно забилось в груди.
— Верно, приказ о перемещении,— предположил Шерпе.
— А других тоже звали?
— Не слыхал.
— Наверно, это тот, что в санях приехал, здоровенный, словно печка!
— Я его не видал.
— Кто знает...— покачал головой Митря с внезапной тревогой.
Он надел баранью шапку, запахнул полушубок и снова вышел. Снег ярко поблескивал при заходящем солнце. Дойдя до канцелярии, Митря заметил, что тяжело дышит. Он постоял некоторое время в «калидоре», как называлась застекленная терраса при канцелярии. Слышны были голоса. Митря узнал баритон капитана Баранты, сибиряка-инвалида. У него была деревянная нога, которой он любил щеголять. Он всегда стучал ею в двери бараков, когда делал обход. Капитан носил огромные усы, которые с важностью подкручивал,— из-за них военнопленные румыны прозвали его «Буденным».
Дежурный подкидывал дрова в огромную печь, выходившую в другую комнату. Закрыв чугунную дверцу, он выпрямился и, казалось, удивился, что вошедший стоит и молчит.
— Меня вызвал капитан,— пояснил Кокор.
— Ага! Да.
Кокор продолжал стоять на месте.
— Входи, приятель... Если сам откроешь дверь, премного меня обяжешь.
Дежурный тоже был сибиряк, приехавший вместе с капитаном Барантой с самого Енисея. У сибиряка не было руки, вместо нее — протез с крючком. Этим крючком он закрыл дверцу печки, потом крючок исчез в длинном рукаве шинели. Приветливо улыбаясь, он вторично, движеньем здоровой руки, пригласил Митрю войти.
— Пожалуйста.
Митря вошел. Конечно, ничего плохого быть не могло: виноватым он себя ни в чем не чувствовал; но п время освобождения еще не подошло. «Буденный» оживленно что-то говорил своим приятным голосом,— может быть, спрашивал о друзьях у того, кто сидел спиной к двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50