Мы празднуем Николу летнего,— говорит госпожа Стефка.
— Правда? А почему летнего? Господи боже, славят летнего! — удивляется госпожа казначейша, но голос у нее равнодушный.
— Не все ли равно, Никола один, что летний, что зимний. Только цыганам, как говорится, не все равно. Это они любят весеннего Юрия за то, что он приносит тепло, и ненавидят холодного Юрия с его слякотью, ветром и снегом...
А нам все равно. Зимнего Николу славит много народу, празднуют даже и те, у кого нет славы. Так что и в гости некому ходить. А летнего дело иное, потому мы со Стефкой и договорились лет двадцать с лишним назад и объявление в газете дали: «Просим друзей приходить с поздравлениями на летнего Николу».
— Правда?! — бросает кто-то из сидящих.
— Что вы говорите? — удивляется казначейша равнодушно.
Снова пауза. Хозяин прерывает ее из учтивости (особенно дорожит он мнением господина Мирко, знакомством с которым он так гордится) и принимается восхвалять святого Николу, называя его величайшим и наиболее почитаемым сербами божьим угодником. Уверяет, что охотно почитывает «Жития святых», знает многое наизусть, но никто ему так не нравится, как святой Никола. Его день славит уйма народу и, надо сказать, он это заслужил.
— Будучи еще грудным младенцем,— продолжает Ивко,— святой Никола не сосал грудь по средам и пятницам, даже смотреть не хотел, рукой отталкивал. Не хотел, значит, опоганиться, или, как говорится, оскоромиться, по средам и пятницам. Отец его Теофан и мать Нона в ту пору уже понимали, что их ребенок прославится и станет великим христианским святым!
— Это точно, многие его считают величайшим святым, и половина Сербии его славит,— замечает кто-то из угла.
Входит Марийола, которая инстинктивно чувствует, когда надо обнести гостей вином или сладостями. Кто помоложе, берет и то и другое, кто постарше — только вино, отговариваясь слабыми зубами.
— Пожалуйста, безе! — предлагает Марийола господину Мирко.
— Спасибо, дочка. Хе-хе, предложи ты мне его лет сорок тому назад, я бы не отказался, но в шестьдесят семь безе мне уже не по зубам!
За Марийолой идет хозяин с подносом и радушно потчует гостей табаком.
— Прошу покорно. Кто курит, угощайтесь. Все вертят цигарки.
Снова пауза.
— А ты, господин Мирко, не куришь?
— Что, что? — спрашивает пенсионер.
— Ты, спрашиваю, разве не куришь, господин Мирко?
— А-а-а, спасибо, спасибо, бросил. Когда-то курил, а сейчас и смотреть на табак не хочу!
— Святый боже! — диву дается Ивко.— Неужто совсем не куришь?
— Сохрани господи! — говорит господин Мирко.— Совсем.
— А вам, как пенсионеру,— замечает казначей,— сейчас можно и даже должно курить, чтоб, так сказать...
— Чтоб, знаете, побольше двигаться...— перебивает мужа госпожа казначейша.
— Конечно,— подтверждает казначей,— и, кроме того, чтоб время скоротать.
— Курил я, как изволил спросить меня наш хозяин Ивко, и еще как курил! — говорит господин Мирко, обращаясь к Ивко, который как раз занят тем, что угощает гостей куревом, и не слышит его, пока хозяйка не подталкивает мужа и он, отложив табак, подходит с любезным видом и останавливается — весь внимание — перед старым пенсионером.
— Курил, курил, как турок. Вряд ли в те времена нашелся бы человек, пристрастившийся к табаку больше моего. Одна была у меня забота — только бы табаку вдоволь! А сейчас — пропади он пропадом! Курил же я ровно сорок пять лет. С пятнадцатилетнего возраста и до шестидесяти. Сейчас мне шестьдесят семь, на огненную Марию шестьдесят восьмой пойдет, а моей старухе шестьдесят первый, Бисении же на успение богородицы...
— Куда тебя понесло? Кому интересны твои годы! — прерывает его Стефка.
— Ив самом деле, привык с цифрами возиться и не думаю о том, что другим это может быть скучно. Хе-хе, говоришь, «твои годы»! Кабы они мои были, но они уже не мои! Мои лишь те, что остались, а тех уже нету, были да сплыли. Шестьдесят семь, шестьдесят восьмой...
— Что вы говорите? Шестьдесят восьмой? Вот уж никак столько бы вам не дала...
— Да не смотрите на меня так, сударыня! Как бы я ни выглядел, но шестьдесят семь мясоедов встретил. А ведь в мое время не знали ни кофе с молоком, ни пышек, ни сдобных булок, ни супов и разных там соусов! Ели качамак и прою да сваренную в глиняном горшке капусту, которая после каждого подогрева становилась вкуснее. Вот так-то! Капусту, матушка, да прою. Ложка узка, таскает по два куска! Еще бы! Потому я и не знаю, что такое зубная боль, ни одной пломбы во рту нет!
— Ха-ха-ха! — смеется казначей.— Это мне нравится, как он сказал: «Ложка узка, таскает по два куска!» Эх, господин Мирко, убей тебя гром!
Все смеются, а у господина казначея от смех глаз катятся слезы, и он начинает икать.
— Значит, сейчас совсем не куришь, господин Мирко? — диву дается хозяин.— Господи боже, чего только на свете не бывает!
— Сейчас нет, а семь лет назад выкуривал за неполных две недели окку выдержанного баиноваца! Вот Стефка не даст соврать — она знает, сколько я изводил в месяц табаку.
Но госпожа Стефка даже не смотрит на мужа. Уставилась куда-то в пространство и только кивает головой, словно хочет сказать: «Брось! Было, да быльем поросло!»
— Только проворчит сердито: «Слушай, Мирко, ты в год два платья выкуриваешь!» — «И кофту, целую кофту»,— дразню я ее. Сам вижу, да что поделаешь, привык!
— Вы совершенно справедливо изволили сказать! — вмешивается в разговор незнакомец.— И я точно такой же! (Ивко снова поворачивается к странному гостю и смотрит какое-то время на него.) Не успею проснуться и сразу хватаюсь за табакерку.
Ивко мигает Марийоле глазом, чтоб та подала незнакомцу кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43