Несколько самолетов прошло
над его головой на восток вслед за первым. Сколько их было - два или более
- он не мог сказать. Но они шли очень быстро, с пронзительным звуком
турбин...
На следующий день товарищ Балтинов пропал. Это вызвало волнения,
однако в конце концов решили, что он должно быть работает в уединении.
Таким образом для Федора все прошло вполне безопасно.
Из осторожности он выждал год, прежде чем двинуться. Он потратил
почти все свои рубли, купив себе путь через последний препон. Потом, меняя
множество занятий в поисках пропитания, он провел долгое время в пути до
Англии. А теперь он хотел бы некоторое количество денег.
К тому времени кое-какие слухи о Еловске достигли Англии, данные
Федора о посадке самолета были правдоподобны. Поэтому ему дали денег и
работу, а так же приказали держать язык за зубами. Таким образом
становится ясным, что Умберто, хотя и не доставил семена лично, то по
крайней мере спас положение, разбросав их.
"Арктическая и Европейская" не сразу связала появление триффидов с
Умберто, и полиция нескольких стран разыскивала последнего от их имени.
Ничего не было, пока несколько исследователей не получили образец
триффидного масла для своих исследований и не установили, что он в
точности соответствует тому, что показывал Умберто, и именно семена
триффидов он собирался добыть.
Что случилось с Умберто, в точности никогда не узнают. Я догадываюсь,
что где-то над Тихим океаном, высоко в стратосфере его и товарища
Балтинова атаковали те самые самолеты, которые слышал Федор. Возможно они
поняли это только тогда, когда снаряды русских истребителей начали крушить
их машину.
И я думаю также, что один из этих снарядов вдребезги разбил некий
фанерный ящик - тот самый ящик, в который были упакованы семена.
Может быть, самолет Умберто взорвался, может быть, он просто
развалился на куски. Как бы то ни было, я уверен, что когда обломки начали
свое долгое-долгое падение в океан, на их месте осталось в небе легкое
облачко, похожее на клуб белого пара.
Но это был не пар. Это были семена, такие бесконечно легкие, что они
плавали даже в разреженном воздухе. Миллионы опутанных шелковистой
паутинкой семян триффидов, отданных на волю всем ветрам, чтобы лететь
туда, куда понесут их эти ветры...
Прошли, наверно, недели, а может быть и месяцы, прежде чем они,
наконец, коснулись земли, многие за тысячи миль от того места, где они
начали свой полет.
Повторяю, все это только предположения. Но я не вижу более вероятной
причины неожиданного появления этого таинственного растения почти во всех
частях света.

Мое знакомство с триффидами состоялось в детстве. Случилось так, что
один из первых триффидов в округе вырос в нашем собственном саду. Он уже
изрядно развился, когда мы обратили на него внимание, потому что вместе с
множеством других сорняков он пустил корни в укромном месте - в мусорной
яме за оградой.
Там он никому не мешал, и ему никто не мешал. Мы просто время от
времени смотрели, как он растет, и не трогали его.
Но триффид, конечно, своеобразное растение, и он не мог в конце
концов не вызвать у нас некоторого любопытства. Возможно, наше любопытство
не было слишком активным, поскольку всегда можно найти нескольких
незнакомцев, которым удается поселиться в запущенных уголках сада; тем не
менее мы нередко говорили друг другу, что этот незнакомец выглядит как-то
очень уж странно.
В нынешнее время, когда каждый слишком хорошо знает, как выглядит
триффид, трудно восстановить в памяти, каким необычным и в известном
смысле иноземными представлялись нам первые триффиды. Насколько я знаю, ни
дурных предчувствий, ни тревоги они ни у кого не вызывали. Я полагаю, что
большинство людей относилось к ним - если только вообще как-нибудь
относилось - примерно так же, как мой отец.
В памяти моей запечатлена картина, как он озадаченно рассматривает
наш экземпляр. Триффиду, вероятно, не больше года. Почти во всех деталях
это уменьшенная вдвое копия взрослой особи, только он еще не имел названия
и никто еще не видел взрослую особь. Отец нагибается, глядя на него через
очки в роговой оправе, ощупывает стебель и тихонько пыхтит в желтоватые
усы, что делает всегда, погружаясь в задумчивость. Он исследует прямой
ствол и деревянистое основание. Он уделяет особое внимание трем маленьким
черенкам, торчащим из основания рядом со стволом, и в этом внимании нет
прозрения, одно лишь любопытство. Он разглаживает короткие пучки зеленых
кожистых листьев, пропуская их между большим и указательным пальцами,
словно осязание может что-то подсказать ему. Затем он заглядывает в
диковинное воронковидное образование на верхушке стебля и по-прежнему
пыхтит сквозь усы в нерешительной задумчивости. Я помню, как он в первый
раз поднимает меня на руки, чтобы я тоже посмотрел в эту коническую
чашечку. На дне ее я вижу туго скрученную, похожую на молодой, свернутый в
улитку листок папоротника спираль, которая дюйма на два выступает из
липкой массы. Я не притрагиваюсь к ней, но знаю, что вещество это липкое,
потому что в нем медленно барахтаются мухи и другие мелкие насекомые.
Отец не раз однообразно удивлялся, какое это странное растение, и
обещал непременно пойти куда-то на днях и узнать, наконец, что оно такое.
По-моему, он так никуда и не ходил, а если бы и пошел, то вряд ли узнал бы
что-нибудь в то время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14