У Таен не было голоса, но песня рвалась у нее из души, от избытка молодости, бодрости и здоровья. И, слушая ее, расплывались в улыбке стареющие Спицины, переставал хмуриться раздражительный летчик, даже Грибов, ревнитель дисциплины, не прерывал неуместных рулад.
Тася была только помощницей, самым необязательным человеком на станции, но без нее не обходилось ни одно дело. Тася наклеивала этикетки, Тася переписывала начисто журналы, вычерчивала схемы для диссертации Грибова, раскладывала по папкам протоколы и пленки Виктора, без нес он все растерял бы и перепутал. И когда обугливались пирожки Катерины Васильевны, кто спасал их, как не Тася?.. И когда никто не хотел слушать Петра Ивановича, кто задавал вопросы, кто изумлялся? Опять-таки Тася. Без нее и рассказывать было неинтересно. Тася, подержи! Тася, найди, Тася, приготовь. Все исполнялось быстро, точно, с охотой, без малейших возражений. В крайнем случае, Тася позволяла себе сказать: «Если можно, немножко погодя..».
Тася выросла в соседней деревне, кончила среднюю школу в районном селе и нигде не бывала дальше Петропавловска. Она видела в своей жизни пароходы и автомашины, а поезд и трамвай – только в кино. До 19 лет она ездила только на собаках, затем ей случилось подняться на самолете. Тася была единственным человеком, которого Ковалев согласился взять на борт без необходимости, просто так, чтобы показать, как выглядит Камчатка с воздуха. Тася была потрясена, захвачена, две недели она говорила только о полете и за обедом накладывала Ковалеву тройные порции.
На сто километров в окружности станция была единственным научным учреждением, и Тася очень гордилась своей работой в этом учреждении. На сто километров в окружности было 7 человек с высшим образованием, четверо из них – на станции. Самые интересные люди во всей округе жили здесь. Среди них трое – Ковалев и Спицыны побывали во всех концах страны, остальные двое путешествовали не так много, но зато были подлинными прирожденными москвичами.
Их можно было расспрашивать про Кремль, про Красную площадь, про высотные здания, про улицы, переулки и мосты, названия которых встречаешь в книгах.
– А что такое Солянка? – спрашивала Тася, надписывая чертежным шрифтом наклейку для восковой горы.
На расстоянии в 10 тысяч километров все московские улицы казались Виктору родными и значительными. Он с удовольствием вспоминал ничем не замечательную Солянку, излом в самом начале улицы, кривые переулки, убегающие в гору, к бывшему монастырю и бывшей Хитровке (читала «На дне» Горького, помнишь ночлежки на Хигровом рынке?), просторную площадь Трех Мостов и нарядный высотный дом на берегу Москвы-реки.
– А Москва-река – широкая? Шире нашей Камчатки?
Но больше всех Тася уважала Грибова. Остальные были интересными людьми; а Грибов – настоящим ученым. Тася видела у него на столе рефераты и даже книгу, изданную Академией наук. На обложке ее было напечатано: «Л. Г. Грибов». В книге имелись выводы на китайском, французском и английском языках и предисловие известного академика, рекомендовавшего отнестись со вниманием к гипотезе молодого автора. Тася попросила книгу на несколько дней, но ничего не поняла в ней. Там встречались целые страницы формул, а Тасе математика давалась с трудом. Готовясь к экзаменам в институт, она часами сидела над одной задачей на геометрию, с применением тригонометрии, а Грибов решал уравнения шутя, Грибов мог целый вечер провести за вычислениями, выписывая двухэтажные многочлены с такой же легкостью, как будто это были простые русские слова. Недаром его труд был издан в Москве, рекомендован академиком. До сих пор Тася представляла себе авторов книг пожилыми, бородатыми, солидными людьми. Грибов был первым живым автором, с которым она встретилась в своей жизни, и девушка не переставала удивляться.
– Такой ученый и такой молодой! – рассказывала она своим родичам в деревне. – Ни одного седого волоса, лоб чистый, высокий. И нос тонкий, красивый, с горбинкой. А какой обходительный, хотел меня провожать… только я убежала, неловко было.
Эти разговоры повторялись ежедневно, пока тетка Таси не сказала ей:
– Однако, я не против… пусть присылает сватов. Если он по душе тебе, препятствовать не будем.
Тася покраснела и замахала руками.
– Да что ты, что ты! Одно сватовство у тебя на уме. Как ты могла подумать? Он такой человек… такой человек…
– И мы не какие-нибудь – обиделась тетка. – Отец твой, покойник, – депутатом Райсовета был, в Петропавловске на съезде выступал. И дядя твой – лучший охотник на селе. Больше его никто мехов не сдает. У нас медвежьими шкурами все стенки обиты, а у начальника твоего – голые доски. Нечем ему гордиться перед нами.
– Ах, тетя, ничего ты не понимаешь, – вздохнула Тася.
С той поры она воздерживалась говорить о Грибове вслух. Но по вечерам, сидя над задачами, частенько задумывалась, забывала про вычисления и долго глядела на стену поверх тетрадки с мечтательной улыбкой на лице.
А Грибов? Трудно сказать, как он относился к Тасе. Грибов был человеком сдержанным, в обращении сухим и скупым на слова. Положение начальника обязывало (Грибов считал, что начальник не имеет права влюбиться в подчиненного, что это подорвет его авторитет). Но ему было приятно показывать свои работы Тасе, слышать удивленные возгласы, приятно было смотреть на ее миловидное личико, склоненное над тетрадкой, на тонкие брови, сдвинутые на переносице, а приятно было, угадавши растерянность ученицы, намеком подсказать решение и увидеть лестное восхищение в удлиненных глазах.
Отношение Таси к Грибову не изменилось с приездом Виктора, но Виктор отнимал у девушки очень много времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38