Кровать Смолина застелена. Сам он, умытый, причесанный, в синем кителе, держит в руках яблоко и улыбается.
Вставать не хочется.
– Ещё рано, – тяну я.
– Шесть ноль-ноль.
Значит, пора. Рывком спрыгиваю с кровати. Но всерьёз просыпаюсь только под умывальником. Вода ледяная, другой мы теперь не признаем.
За эту неделю Смолин многому научил нас. Сразу вставать, умываться холодом, по утрам есть яблоки. Наверное, иначе мы не выдержали бы. Ровно в восемь надо быть в институте. Идти километра четыре. Автобусов, троллейбусов и прочей «распущенности» Смолин не признает. Работу мы кончаем в восемь вечера. («В двадцать ноль-ноль», – упорно говорит Смолин.) Ужинаем в кафе. И идем гулять по городу.
– Пора спать,– ворчит Смолин.
Но это так, для формы. Мы в Ленинграде впервые, и нужно быть «бесчувственным статуем», чтобы спать в городе, где течёт Нева, скачет Медный всадник, где, опираясь на тяжёлые, как века, лапы, с мудрой иронией смотрят на мир сфинксы.
А для Смолина – это город его юности. Здесь по призыву: «Комсомольцы – на флот» – он стал краснофлотцем. Здесь он впервые увидел море, скошенные трубы океанских пароходов, узнал, что это такое – драить до жёлтого блеска вымазанную нефтью палубу. Для него, приехавшего из глубин России, Ленинград стал родным. Он мог ворчать сколько угодно, однако мы бы его смертельно обидели, если бы послушались и раньше двенадцати вернулись в гостиницу.
– Стойте! Немного левее. Смотрите. Эта улица Зодчего Росси… – тихо говорит Смолин.
И мы не столько видим (темно), сколько чувствуем спокойную, неброскую красоту этой небольшой улицы. Обычные дома, мостовая, деревья, а кажется, будто от века они были вместе и вечно будут. И уже живут в тебе, как мелодия, знакомая с детства.
Мы ложимся в час, иногда в два, а встаем в шесть. И двенадцать часов, что мы в институте, – это работа.
Когда мы собирались в Ленинград, предполагалось, что главная цель поездки – проверка водолазного аппарата «в натуральных условиях», при работе на высококонцентрированной перекиси водорода. Но в Москве в Отделе изобретений министерства нам добавили еще несколько дел. Участие в совещании по использованию апноэ, обсуждение способа получения перекиси с ленинградскими химиками, испытание нескольких предложений, поданных в разное время.
Да и проверка водолазного скафандра оказалась вовсе не простым делом. Этот скафандр (нам пришлось взять первую модель, вторая не была готова) разбирали и собирали, обмеривали и взвешивали. К нам обращались с вопросами, приглашали специалистов, требовали объяснений и переделок.
Участвовать в совещаниях, отвечать на вопросы, спорить нужно было с полной отдачей сил. С нами работали не просто инженеры, а специалисты. Свой «профиль» они знали блестяще, малейшая неточность казалась им страшной ошибкой – болезненно морщась, они пожимали плечами.
Были и люди, которые разбирались, по-моему, во всех вопросах. Мне особенно запомнился академик О. Когда звучал его негромкий старческий голос, в зале наступала тишина. Во всём, что связано с подводными работами, его авторитет был непререкаем. А говорил он так: «Я позволю себе высказать мнение…», «Думаю, что не вызовет серьёзных возражений…» И как умел слушать! Спокойно, благожелательно, ласково…
– Ох и попадёт мне! – вздыхал Смолин. – Вы же бегаете, нервничаете и ничего не едите.
Это была клевета. Никогда в жизни мы не ели так много. Правда, и работать так нам, пожалуй, не приходилось.
Удивительный он был человек! Вся тяжесть нашего отъезда легла на его плечи. В своё время он условился с тем «член-корром», который приезжал в Баку. Он «пробивал» командировку в министерстве. Договаривался с аспирантурой нашего института. Успокаивал родителей. Здесь, в Ленинграде, ложился последним и вставал раньше всех. Работал. Показывал нам город. Кормил. И при каждой неувязке чувствовал себя виноватым.
А неувязки, конечно, были. Задержалась доставка перекиси. Наконец её привезли. Стеклянные, запечатанные баллоны. Внешне она ничем не отличалась от нашей старой знакомой – пергидроли, вода и вода… Только на этикетке стоял штамп: «90 процентов», и от этой надписи нас бросало в жар и в холод…
Было бы неплохо поработать с 90-процентной перекисью, узнать её свойства. Однако заведующий лабораторией – весь он был какой-то узкий (фигура, глаза, бородка) – заметил небрежно:
– Вам, конечно, приходилось?..
Мы с Геной невольно кивнули. В этот момент работа с незнакомым и, в общем, опасным веществом пугала нас несравненно меньше, чем пожатие узких плеч.
– Троглодиты! – загремел Смолин. – Правильно говорят во Франции: если человек глуп, это уже надолго. Как вы могли?..
– По глупости, – кротко подтвердил Гена. – Но так или иначе, Сергей Петрович, слово сказано.
– А если с вами что-нибудь случится?
– Мы можем дать подписку. Володя, возьми бумагу…
– К чёрту подписку! – взревел Смолин. – Мне нужны вы, а не бумага.
– Мы здесь, – заметил я робко.
– Посмотрим, где ты будешь завтра!
– Кому хуже всех? – вопросил Гена. – Конечно, мне. Володьке что, он себе взорвется, и ладно. Вас, Сергей Петрович, посадят. Останусь я. Предлагаю меняться!
– Иди к дьяволу, – вежливо посоветовал я.
– С вами нельзя говорить серьёзно, – махнул рукой Смолин.
– Отчего? Можно, – возразил Гена. – Серьёзно? Что же делать, Сергей Петрович, если слово сказано…
– Глупое слово.
– Верно. А менять его поздно. Члены комиссии предупреждены. Испытания завтра. Ровно в десять.

В ОДИННАДЦАТЬ С МИНУТАМИ…

Я ничего не делаю – хожу и смотрю. Смотреть мне не запрещают, но едва я к чему-нибудь прикасаюсь, мгновенно появляются Гена или Смолин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68