Уж очень ты потешно крался, прямо как в кино.– Кино, – проворчал егерь, забрасывая ружье за спину и возобновляя ритуал прикуривания папиросы. – Тут, брат, иногда такое кино творится, что впору у начальства пулемет выпрашивать. Так ведь все равно не дадут!– Н-да, – сказал Илларион, трогая пальцем полу брезентового дождевика Федора Григорьевича, сомнительно украшенную созвездием мелких, тщательно заштопанных дырочек. – А кучно пошла!Нефедов посмотрел на свой плащ, хмыкнул и пожал плечами.– Еще бы не кучно! С пяти-то метров…Он наконец раскурил свою беломорину, поправил на плече ремень двустволки и вместе с Забродовым вышел на пологий берег Лоби, предварительно продравшись сквозь густые заросли малинника.Федор Григорьевич провел в лесу всю жизнь, знал здесь каждую звериную тропку, не говоря уже о тех, что были проложены людьми, а книгу следов читал так же легко, как букварь своего внука. Он умел ходить по лесу тихо, не нарушая покой своего храма. Но то, как двигался его давний знакомец и, можно сказать, приятель Илларион Забродов, всегда приводило его в состояние опасливого удивления. «Гляди ты, – думал он, краем глаза косясь на невысокую, ладно скроенную фигуру в камуфляжном костюме, легко и бесшумно скользившую рядом, – и годы его не берут. Ведь не мальчик уже, всего-то на десяток-полтора моложе меня, а идет – ветка за ним не шелохнется. И как это он меня услыхал? Специально ведь мерина взял, а не мотоцикл, чтобы шума поменьше было. А вылез как? Ей-богу, как из-под земли, прямо на ровном месте. Старею я, что ли? Хорошо, что таких, как он, мало. Не дай бог встретить такого браконьера! Его, пожалуй, не арестуешь…»Берег открылся целиком. Лес в этом месте немного отступал от берега, оставляя небольшой травянистый лужок, полого спускавшийся к полоске белого песка, вдоль которой тихо плескалась темная вода лесной речки. По мнению Федора Григорьевича, это было одно из самых красивых мест если не во всем заповеднике, то на его участке наверняка. Он невольно поморщился, увидев тяжелый оливково-зеленый «лендровер» с укрепленной на капоте запаской, но машина была поставлена аккуратно, с краю, возле самой опушки, и никакого безобразия вокруг нее не усматривалось – никаких банок, склянок и бумажек, не говоря уже о пролитом бензине. Поодаль к небу поднимался легкий белый дымок догорающего костра, но на сей раз егерь даже не поморщился, издали разглядев, что костер разложен в специально выкопанной ямке. Снятый дерн лежал поодаль, и можно было не сомневаться, что его в ближайшее время вернут на место, предварительно засыпав кострище землей. Забродов, как всегда, не оставлял после себя никаких следов: вот он есть – а вот его нет, и ничто не напоминает о его недавнем присутствии.– Грамотно устраиваешься, – похвалил Федор Григорьевич. – Аккуратно.– Привычка, – рассеянно ответил Илларион, присаживаясь на корточки у кострища. Он вынул из нагрудного кармана линялой камуфляжной куртки сигареты, вставил одну в уголок своего насмешливого рта, прутиком выкатил из догорающего костра уголек, прикурил сигарету и бросил уголек обратно в костер.– Хорошо у тебя здесь, Федор Григорьевич! – протянул он, вытирая о траву испачканные углем пальцы. – Даже уезжать жалко.– Здрасьте-пожалуйста, – опешил егерь. – Только приехал, и уже уезжать? Что так сразу?– Ну, почему же сразу? – Забродов пожал плечами. – Пару дней, как всегда, погощу. Но уезжать-то все равно придется. А когда помру, и вовсе сюда не попаду.О! – вдруг оживился он. – Идея! Напишу завещание, и в нем отдельным пунктом: так, мол, и так, желаю быть похороненным на кладбище деревни Зинцово, что в Завидовском заповеднике…– Ну, как есть дурак, – проворчал Нефедов, тоже опускаясь на корточки. – Кто же о таких вещах говорит? Да и рановато тебе о смерти думать.– А я, Федор Григорьевич, о ней лет с двадцати думаю, – серьезно ответил Илларион. – Работа у меня такая.., была. Одно время, помнится, даже и не надеялся, что в своей земле похоронят.– Как же ты живешь-то? – глядя на переливы красного жара от пепелища, спросил егерь. – С такими мыслями?– Хорошо живу, – спокойно ответил Илларион. – Ты пойми, Григорьевич: помнить о смерти и бояться ее – разные вещи. Когда все время помнишь, что ты не вечен, живешь как-то.., полнее, что ли. Больше успеваешь, да и чувствуешь острее.– И не боишься? – недоверчиво переспросил егерь.Илларион пожал плечами.– Да как тебе сказать. Не то, чтобы боюсь, а.., ну, не хочу, пожалуй. Организм, он ведь дурак, ему ничего не втолкуешь. Ему, бедняге, дико: как же это – все останется, а меня не будет?– И как же ты справляешься? – с неподдельным интересом спросил Федор Григорьевич. Ему действительно было интересно. Илларион непостижимым образом ухитрялся повернуть любой, самый мимолетный и пустой разговор так, что собеседник потом долго чесал в затылке и удивлялся: как же это ему самому не пришло в голову? Вот и сейчас Федор Григорьевич поймал себя на том, что, оказывается, прожил всю жизнь с таким чувством, словно впереди у него тысяча лет. А ведь, если задуматься, осталось-то всего ничего…– Как справляюсь? – переспросил Илларион. – Да как все, так и я. Голова на что? Не могу же я позволить скелету собой командовать.– Какому скелету? – удивился егерь.– Да своему скелету, какому же еще!– Ох, и здоров же ты языком чесать, – проворчал Нефедов, бросая окурок в горячую золу. Бумажный мундштук сразу потемнел, задымился и вдруг весело вспыхнул по всей длине, в считанные секунды сгорев дотла. – Ты мне лучше скажи, только без обид: с чего это козлихин пацан решил, что ты браконьер?– А, – оживился Илларион, – доложили, значит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16