Дни стояли серенькие, сонные, жизнь наша шла ровно, однообразно - и очень нелегко для меня: все вокруг, - и в саду, и в доме, и в его кабинете, - было как при нем, а его уже не было! Но нелегко было и решиться уехать, прервать эту жизнь. Слишком жаль было оставлять в полном одиночестве этих двух женщин, несчастных сугубо в силу чеховской выдержки, душевной скрытности; часто я видел их слезы, но безмолвно, тотчас преодолеваемые; единственное, что они позволяли себе, были просьбы ко мне побыть с ними подольше: "Помните, как Антоша любил, когда вы бывали или гостили у нас!"
Да и мне самому было трудно покинуть этот уже ставший чуть ли не родным для меня дом, - а я уже чувствовал, что больше никогда не вернусь в него, - этот кабинет, где особенно все осталось, как было при нем: его письменный стол со множеством всяких безделушек, купленных им по пути с Сахалина, в Коломбо, безделушек милых, изящных, но всегда дививших меня, я бы строки не мог написать среди них, - его узенькая, белая, опрятная, как у девушки, спальня, в которую всегда отворена была дверь из кабинета. А в кабинете, в нише с диваном (сзади кресла перед письменным столом), в которой он любил сидеть, 208 когда что-нибудь читал, лежало "Воскресенье" Толстого, и я все вспоминал, как он ездил к Толстому, когда Толстой лежал больной в Крыму, на даче Паниной.
***
Всегда было много крикливых людей, теперь их особенно много. А он был из тех, о ком сказал Саади:
"Тот, у кого в кармане склянка с мускусом, не кричит о том на всех перекрестках: за него говорит аромат мускуса..." Я писал, что никогда ни с кем не был он дружен, близок по-настоящему. Теперь это подтверждается.
***
Если случалось, что бездарный человек пускался при нем кого-нибудь характеризовать или копировать, он не знал, куда глаза спрятать от стыда за этого человека. Что же чувствовал бы он, читая про свою "нежность"! Очень редко и очень осторожно следует употреблять это слово, говоря о нем. Еще более были бы противны ему эти "теплота и грусть". А ведь идут еще дальше: его, воплощенную сдержанность, твердость и ясность, сравнивают иногда с Коммиссаржевской!
***
Может быть, в силу этой ненависти к "высоким" словам, к так называемым поэтическим красотам, к 209 неосторожному обращению со словом, свойственному многим стихотворцам, а теперешним в особенности, так редко удовлетворялся он стихами. Как восторженно говорил о лермонтовском "Парусе"!
- Это стоит всего Брюсова и Урениуса со всеми их потрохами, - сказал он однажды.
- Какого Урениуса? - спросил я.
- А разве нет такого поэта?
- Нет.
- Ну, Упрудиуса, - сказал он серьезно, - Вот им бы в Одессе жить. Там думают, что самое поэтическое место в мире - Николаевский бульвар: и море, и кафе, и музыка, и все удобства, - каждую минуту сапоги можно почистить.
***
Вспоминаю с великим удовольствием еще то, что он терпеть не мог таких слов, как "красиво", "сочно", "красочно".
- Хорошо у Полонского сказано, - говорил я: - "красиво - уж не красота".
- Чудесно! - соглашался он. - А "красочно" - ведь они же не знают, что у художников это бранное слово!
И порою, смеясь, утверждал, что одно из лучших стихотворений начала двадцатого века написано на стене его ялтинского дома Гиляровским:
Край, друзья, у вас премилый,
Наслаждайся и гуляй:
Шарик, Тузик косорылый
И какой-то Бакакай.
Представители того "нового" искусства, которое так хорошо назвал "пересоленной карикатурой на 210 глупость" Толстой, смешны и противны были ему. Да и мог ли он, воплощенное чувство меры, благородства, человек высшей простоты, высшего художественного целомудрия, не возмущаться этими пересоленными карикатурами на глупость, и на величайшую вычурность, и на величайшее бесстыдство, и на неизменную лживость!
Он умер не вовремя. Будь жив он, может быть, все-таки не дошла бы русская литература до такой пошлости, до такого падения, до изломавшихся прозаиков, до косноязычных стихотворцев, кричавших на весь кабак о собственной гениальности...
***
Выдумывание художественных подробностей и сближало нас, может быть, больше всего. Он был жаден до них необыкновенно, он мог два-три дня подряд повторять с восхищением удачную художественную черту, и уже по одному этому не забуду я его никогда, всегда буду чувствовать боль, что его нет.
***
Раз он купил книжечку, составленную из некоторых произведений моих и Андреева, с пышным заглавием "Восходящие звезды" и с нашими портретами на обложке, - ездил на набережную и возвратился усталый, с зелено-серым лицом, с пепельными губами, но с улыбкой на них и с затаенным блеском в глазах, в том внутреннем возбуждении, которое вспыхивало в нем порою по самому ничтожному поводу и держалось долго, означая, что этот 211 ничтожный повод был толчком для творческой игры его мысли, пробудил того Чехова, который когда-то сказал в молодом задоре Короленке: "Хотите, напишу рассказ вот про эту пепельницу?" И как молодо хохотал он в этот день, фантазируя, с каким благоговением могут читать эту книжечку где-нибудь в Мариуполе, Бердянске, и глядя то на мой портрет, - я вышел щеголеватым брюнетом, - то на портрет Андреева в поддевке:
- Это французский депутат Букишон, а это казак Ашинов.
***
- Ах, с какой чепухи я начал. Боже мой, с какой чепухи! - говорил он.
Если бы он даже ничего не написал, кроме "Скоропостижной конской смерти" или "Романа с контрабасом", то и тогда можно было бы сказать, что в русской литературе блеснул и исчез удивительный ум, потому что ведь выдумывать и уметь сказать хорошую нелепость, хорошую шутку могут только очень умные люди, те, у которых ум "по всем жилушкам переливается". И сам он чрезвычайно ценил этот талант, талант шутки, и тех, кто быстро улавливают шутку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87