Кому и зачем могли тут пригодиться ее знания? Решение Координационного Совета было загадочным.
Собственно, “литературы” в том значении, в каком это слово употребляют маака, махаоны не имеют. Есть только одно многотомное анонимное произведение — “Книга стабильности”, состоящая из нескольких тысяч обособленных стихотворных строф. Каждая из них, имея по нескольку вариантов толкований, является апофеозом статичности, созерцательности, эфемерности бытия.
Будь то короткие сюжетные зарисовки, пейзажи, притчи или абстрактные ассоциативно-логические построения, все они призваны внушить читателю идею бессмысленности любого целенаправленного действия, любого преобразования окружающего мира, даже элементарного перемещения в пространстве.
Передаваясь из поколения в поколение, “Книга стабильности” лишь раз в несколько десятилетий бывает дополнена одной-двумя, опять же анонимными, строфами. “Книга” для махаон — одновременно и беллетристическое чтиво, и свод этических устоев, и кодекс поведения в быту, и сборник религиозных догм.
Профессиональной специализацией Ливьен было как раз доказательство безнравственности “Книги”, пагубности ее философии. Пользуясь выполненным лингвистами официальным переводом “Книги” (изучать язык махаон было разрешено только им), эксперты маака к каждой ее строфе написали десятки аннотаций, показывающих, сколь губительна эта философия для бабочки-созидателя. (С этими аннотациями, а не с оригиналом знакомили прочих маака на занятиях верхнего яруса.) Ливьен и сама была автором чуть менее сотни таких аннотаций. Однако была у нее одна маленькая тайна. Полностью соглашаясь с тем, что “Книга стабильности” — произведение крайне упадочного толка, Ливьен… любила ее.
Она читала и перечитывала любимые строфы. И они завораживали ее своей отточенностью шарад, своей, если так можно выразиться, “экзотичностью мышления”, непредсказуемостью ассоциаций. И всегда она поражалась: как народ, имеющий такой бездеятельно-созерцательный идеал, может быть в то же время столь изобретательным и агрессивным?
Махаоны — глубоко религиозны. Религия заменяет им и государственную власть, и науку, и культуру. В то же время их техника и технологии не так уж сильно уступают маака. И это при том, что они никогда не пользовались услугами думателей.
Думатель. Вот, пожалуй, с чего следует начать!
Сейны в палатке не было, но искать ее долго Ливьен не пришлось. Оператор занималась профилактикой наружных заболеваний — протирала сегментированное тело думателя специальными растворами.
Ливьен подождала, пока ее заметят. Приостановившись, Сейна улыбнулась, кивнула и продолжила свое занятие. Ливьен коснулась ее плеча:
— Зайди ко мне.
Сейна появилась в ее палатке через несколько минут и присела, ожидая вопроса. И Ливьен не стала ходить вокруг да около:
— Как зовут твоего думателя?
— Зовут?.. У них нет имен.
Это так. Маака получает имя, лишь став бабочкой.
— А как ты хотела назвать его, когда была беременна?
Выражение лица Сейны изменилось так, что Ливьен стало не по себе. Но она не собиралась церемониться с тем, кто способен так изуродовать своего ребенка.
— Ах вот что, — произнесла Сейна тихо. — Ты ведь Посвященная. И все-таки даже это не дает тебе права оскорблять меня. — Неприязнь и угроза в ее голосе внезапно сменились горечью. — Хотя ты и сама теперь чем-то на меня похожа. У меня — ненормальный сын, которого я все равно люблю, а у тебя — ненормальный муж… Что ж, ты права, у него есть имя. Но, кроме меня, его не знает никто. Его зовут Лабастьер. И мне он дороже всего на свете.
Ливьен уже пожалела о своем резком тоне.
— “Ла-ба-стьер”, — тихо повторила она по слогам. — Красивое имя… Если я позову его, он ведь все равно не услышит меня?
— Нет. — Сейна нерадостно усмехнулась. — Но если хочешь, я могу передать ему привет от тебя.
— Он меня знает? — удивилась Ливьен, почувствовав на сердце неприятный холодок.
— О да. Он знает все, что знаю я. И даже больше. Только оценивает все по-другому. У него ведь другой жизненный опыт.
— И как он оценивает меня? И то, что с ним сделали.
— Он… Это зависит от настроения. Чаще всего он ненавидит нас всех, и в особенности свою мать. Но иногда вдруг решает, что ему повезло. Редко. И тогда он говорит, что утопился бы с тоски, если бы был таким тупым, как мы…
В лице Сейны было столько муки, что Ливьен испугалась.
— Прости. — Она была уже не рада, что затеяла этот разговор. — Понимаешь, хоть я и Посвященная, но знаю далеко не все. Я не знаю, например, почему думатель не становится бабочкой.
— He знаешь? — В голосе Сейны послышалось недоверие.
— Не знаю. Но… я не хотела причинить тебе боль.
— Не знаешь… — Сейна покачала головой. Казалось, ее мысли витают сейчас где-то далеко. — Что ж, я еще никому этого не рассказывала.
— Может быть, не стоит…
Но Сейна, не слушая ее, то и дело останавливаясь и выдерживая тягостные паузы, повела свой невеселый рассказ.
Ее семья — Абальт — имела некую родовую тайну. В чем она заключалась, Сейна не знала до самого замужества, но ореол таинственности ощущала с первых дней превращения.
Мать Сейны, Посвященная Руппи Абальт, служила смотрительницей группы гусениц в инкубаторе. Это непростое, но почетное занятие. Следить за здоровьем и правильным развитием личинок, помогать им легче переносить две обязательные линьки и закукливание; разматывать коконы, получая из них флуон — грубоватый, но прочный шелк… К той же традиционной в семье профессии она подготовила и Сейну.
Руппи была неразговорчива и не баловала дочь лаской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27