– Ты должен сказать мне сейчас же – и всю правду. Зачем ты выходил? Что ты там делал?
Я и сейчас вижу его удивительную улыбку, вижу, как блестят в сумраке его прекрасные глаза и приоткрытые ровные зубки.
– Если я вам скажу зачем, вы поймете?
Тут сердце у меня дрогнуло. Неужели он мне скажет? Губы мои не могли издать ни звука, и я ответила ему только неопределенным не то кивком, не то гримасой. Майлс был сама кротость, и, пока я кивала ему, он стоял передо мною более чем когда-либо похожий на сказочного принца. Одна только его веселость действительно принесла мне облегчение. Разве он был бы таким, если бы в самом деле собирался мне все рассказать?
– Хорошо, расскажу, чтобы вам было легче.
– Что легче?
– Думать, будто я плохой.
Никогда не забуду, как кротко и весело произнес он это слово, а еще как он наклонился ближе и поцеловал меня. Этим, в сущности, все и кончилось. Я приняла его поцелуй и, прижав его на минуту к груди, изо всех сил старалась не заплакать. Он рассказал о себе ровно столько, сколько было нужно, чтобы я не заглядывала далее, и, только сделав вид, что я это принимаю на веру, я смогла оглядеть комнату и сказать:
– Так ты совсем не раздевался?
В сумраке блеснула его улыбка.
– Совсем. Я сидел и читал.
– А когда же ты сошел вниз?
– В полночь. Когда я плохой, так уж по-настоящему плохой!
– Понимаю, понимаю; очень мило. Но почему же ты был уверен, что я об этом узнаю?
– О, я сговорился с Флорой.
Он отвечал с полной готовностью!
– Она должна была встать с постели и выглянуть в окно.
– Так она и сделала!
– Значит, я попалась в ловушку!
– Вот она и разбудила вас, а вы, чтобы посмотреть, на что она глядит, тоже выглянули – и увидели меня.
– А тем временем ты, должно быть, простудился насмерть от ночной сырости!
Он буквально расцвел после своего подвига и сказал, просияв улыбкой:
– А как бы иначе мне удалось стать таким плохим? – И после еще одного объятия и этот эпизод, и наш разговор закончились тем, что я поверила в глубину добродетели, из которой он мог почерпнуть эту свою шутку.

XII

То особенное впечатление, которое я пережила ночью, при свете дня оказалось не вполне приемлемым для пересказа миссис Гроуз, хотя я подкрепила его, упомянув еще одно замечание Майлса, сделанное им перед тем, как мы расстались.
– Оно состоит всего из нескольких слов, – сказала я ей, – но таких слов, которые решают дело. «Подумайте только, что я мог бы сделать!» Он бросил это мне, чтобы показать, какой он хороший. Он отлично знает, что он «мог бы» сделать. Вот это он и дал им почувствовать и школе.
– Господи, как вы меняетесь! – воскликнула моя подруга.
– Я не меняюсь, я только хочу что-то доказать. Будьте уверены, эти четверо постоянно видятся. Если бы вы в одну из последних трех ночей были с Майлсом или с Флорой, вы бы, конечно, все это поняли. Чем дольше я слежу и выжидаю, тем сильнее я чувствую, что если ни на чем другом их не поймаешь, то упорное молчание их обоих говорит само за себя. Никогда, даже просто оговорившись, не намекнули они хотя бы на одного из своих старых друзей, точно так же как Майлс ни разу не заикнулся о своем исключении из школы. О, да, мы можем отсюда любоваться ими, а они могут там ломать комедию, сколько им угодно; но даже когда они прикидываются, будто увлечены сказкой, они созерцают вернувшихся к ним мертвецов. Майлс вовсе не читает Флоре, – сказала я, – они говорят о них – говорят что-то кошмарное! Я знаю, что твержу одно и то же, как сумасшедшая, и надо удивляться, что я еще в здравом уме. Если бы вы видели то, что видела я, вы бы не выдержали. Но я только стала проницательнее – это помогло мне узнать и еще кое-что.
Моя проницательность, должно быть, испугала ее, но прелестные крошки, жертвы этой проницательности, которые ходили, кротко обнявшись, взад и вперед по лужайке, оказывали моей товарке какую-то поддержку, и я чувствовала, как цепко она за них держится, когда, ничем не противясь вспышке моего гнева, она безмолвно провожала их взглядом.
– О чем же еще вы узнали?
– Да все о том же, что восхищало, пленяло меня, и все же, в глубине души, как я теперь ясно вижу, озадачивало и смущало. Их неземная красота, их совершенно неестественная кротость. Это все игра, – продолжала я, – это все хитрость и обман!
– Это у таких-то милых деток?…
– Пока еще только прелестных малышей? Да, как это ни кажется нелепо! – Такое разоблачение помогло мне во всем разобраться и связать все воедино. – Они вовсе не такие кроткие и тихие, они просто-напросто отсутствуют. С ними легко ладить, потому что они живут своей особой жизнью. Они не мои и не ваши. Они принадлежат ему, они принадлежат ей.
– Квинту и той женщине?
– Квинту и той женщине. И тот и другая хотят завладеть ими.
О, как бедная миссис Гроуз впилась в детей взглядом при этих моих словах!
– Но ради чего же?
– Из любви к тому злу, которое оба они посеяли в детях в те страшные дни. И ради этого оба они и возвращаются сюда, чтобы и дальше нагнетать в них зло, чтобы довершить свою дьявольскую работу.
– Господи! – прошептала моя подруга.
Восклицание было самое простодушное, но в нем слышалось несомненное приятие того, что должно было произойти в будущем, в самое тяжелое для нас время – да, было время и хуже нынешнего! Ничто другое не могло быть для меня лучшей поддержкой, чем простое согласие ее с моим мнением о глубокой порочности той пары негодяев.
Явно подчиняясь воспоминаниям, она произнесла спустя минуту:
– Они оба и вправду были подлые! Но что могут они сделать теперь?
– Что могут сделать? – отозвалась я так громко, что Майлс и Флора, гулявшие в отдалении, остановились и взглянули на нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43