С первой минуты я отметил этот не по-мальчишески глубокий и мягкий голос.
– Хорошо как читаешь! – сказала Галя, когда он кончил. – Учил тебя кто-нибудь?
– Нет. Я сам. Я люблю читать вслух, даже себе. – Виктор доверчиво посмотрел на Галю.
У него было нервное узкое лицо, бледное и худое, у левого глаза часто дергалась какая-то жилка.
В школе Виктор сразу пошел вровень с классом, даже чуть впереди. Он стал работать в школьной библиотеке – помогать Ольге Алексеевне, которая ведала книгами: специального библиотекаря не было. Он приносил из библиотеки книги, которые, по его мнению, стоило почитать вслух («Наверно, ребятам понравится») или просто для Гали.
И когда мы работали все вместе – во дворе, в огороде, – он старался держаться неподалеку от Гали, чтоб перемолвиться с ней словом или просто помолчать рядом. Работал он добросовестно, никогда не перекладывал своей доли на соседа. И если случалось, какая-нибудь из девочек отставала, а Виктор свой урок кончал, он тут же шел навстречу отставшей с другой стороны грядки.
Одно меня раздражало. Рассказывая о чем-нибудь – о серьезном ли, о пустяках ли, – он то и дело приговаривал:
– Вот кого хотите спросите… Вот честное слово… Да вот Ванюшка со мной шел, он вам скажет…
Так обычно говорят люди, которые много лгут и не привыкли, что им могут верить без ссылки на свидетелей.
Он рассказал нам, что в Старопевске у него есть тетка. Он от нее ушел – не хотел быть ей в тягость: у нее двое малых детей, зарплата небольшая.
– Я решил: пробьюсь в жизни сам.
– Продажей воды по вагонам?
Он посмотрел на меня серьезным, долгим взглядом. Во взгляде этом не было укоризны, а только пристальность и желание понять – много ли яду вложил я в свой вопрос?
– Это он, чтоб перебиться… для начала… – ответила за Виктора Галя и тоже посмотрела на меня – сумрачно и с укором.

* * *

Галя бывала в школе чуть не каждый день. На родительские собрания тоже чаще всего ходила она. И стоило ей показаться на пороге, как классный руководитель говорил:
– Ну вот, пятьдесят процентов родителей уже здесь! Бывал в школе и я. Чаще всего мне приходилось разговаривать с завучем Костенецким.
Как сейчас вижу, сидит Яков Никанорович Костенецкий за столом – плотный, лысый, с большими вислыми усами и сердитыми бровями. Двигаются брови, морщины на лбу, двигаются, недовольно посапывая, ноздри широкого носа, двигаются усы над невидным ртом, который, Должно быть, беззвучно ворчит что-то… И только глаза – стылые, неподвижные.
У него было к нам немало упреков, в том числе и справедливых. Особенно допекал его Катаев; жалобам на Катаева не предвиделось конца.
Дома все понимали: Катаев уже не тот, каким пришел к нам. И не то чтобы ребята притерпелись, нет, – он и в самом деле грубил меньше; как бы это сказать… почвы не было для грубости. Ребята отвечали кто шуткой – это самое полезное, – а кто и обидой, что тоже не проходило бесследно: нагрубив и обидев, Николай потом чувствовал себя не в своей тарелке, хотя, конечно, никогда в этом не сознался бы. Обижались чаще девочки: Лида – та не терпела резкого слова и постепенно стала попросту его избегать.
– Нет, Семен Афанасьевич, – говорила она, – я лучше сама сделаю, у нас с Катаевым ничего не получится.
Николай, слыша такие слова, презрительно фыркал. Но все-таки он стал помягче. Он много бывал с Галей и малышами. Правда, поначалу он ходил с ними больше для того, чтобы отбить у Гали своих подопечных, но потом это забылось. За Ковалем и Артемчуком Катаев следил, как только мог, и уж их-то никогда не обижал. А однажды, заглянув в спальню, я увидел, как он, сидя на кровати, пришивал пуговицу к Сениной рубашке.
Его поразило, что Галя не ругала ни Лиру, ни Крещука за сломанное деревце.
– Да я бы им ввек не простил!! Я бы им за такое дело головы поотрывал! Я бы…
– Ты бы, ты бы!.. – передразнил Ваня Горошко.
А Митя сказал почти с грустью:
– Эх, брат, не понимаешь ты ничего…
Словом, дома он как-то притерся к ребятам, к нам, и острые углы его характера уже не так вылезали. Мы хорошо его знали и не всякое лыко ставили в строку.
В школе все пошло по-другому.
В первый же день Катаев не поздоровался с Яковом Никаноровичем, и тот сделал ему замечание. Николай что-то буркнул в ответ, однако назавтра поздоровался исправно – еще на дороге, увидев завуча, снял шапку и внятно сказал:
– Здравствуйте!
На это Яков Никанорович заметил:
– Вот, а вчера забыл. Разве можно забывать здороваться?
– А чего поминать вчерашнее? – ответил Николай, и конечно же это прозвучало не слишком вежливо.
Костенецкий стал выговаривать ему. Выговаривал долго, не забыл и прошлогодний случай с Ольгой Алексеевной. Николай слушал непокорно, возражал на каждое замечание, а кончил чудовищной фразой:
– Да что вы ко мне привязались, в самом-то деле?
Привычка Якова Никаноровича поминать старое могла не то что Катаева – хоть кого вывести из терпения. Для него учителя и ученики были двумя враждебными лагерями, и ему постоянно хотелось учеников изловить, обличить, уличить, покарать и уж непременно напомнить про какой-нибудь старый грех. Старого поминать нельзя, не то человеку станет казаться, что никогда он не развяжется с прежними грехами, и неохота ему будет начинать новую жизнь. Яков же Никанорович только и делал, что шпынял Николая и каждый день Поминал ему прошлое. Николай ответил вспышкой дикого непослушания, начал все делать назло. Если все сидели, он ставал, если Яков Никанорович велел встать – садился, и так во всем.
Поведение Катаева обсуждали на совете нашего дома, он отвечал одно: «А чего он ко мне пристает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90