Я завтра увижу Семена Афанасьевича. Можешь идти, передай привет.
Искра вышел, и о дальнейшем я знаю уже не от него.
– Плохо, плохо твое дело, – повторил Коробейников, пристально глядя на Катаева.
Тот встретил его взгляд и не отвел глаза, видимо решив испить всю чашу до дна.
– Так, так… – размышлял вслух Коробейников. – Надо подумать о другом детдоме. Сейчас сообразим…
И вдруг – словно с моста в воду! – Николай сказал:
– Я хочу обратно!
– Как же это – обратно?
– Я никуда не хочу. Я хочу обратно, – повторял Катаев. – Никуда не пойду, только назад в Черешенки…
– Не знаю, право, как тебе помочь. Теперь тебя назад не примут.
– А вы прикажите! Вы Семену Афанасьевичу начальство, он вас должен послушаться!
– Э, брат! Ты, я вижу, на коне хочешь въехать обратно?
Николай опустил голову, махнул рукой:
– Да нет, это я так… сдуру… Вы лучше его попросите. Вы попросите его, товарищ Коробейников! Он, знаете, он и сам хотел меня оставить, да после такого случая нельзя. А если вы скажете…
– Что же я скажу?
– Вы скажите, что ручаетесь… что я обещался… что ни в жизни, никогда больше… ну, сами знаете, что сказать! Скажите – в других домах места нету.
– Гм… Что ж, ты меня учишь врать?
Николай понурился, не зная, как еще уговаривать неподатливое начальство.
– Вот что, – сказал Коробейников. – Обещать тебе я ничего не могу. Попробую написать Семену Афанасьевичу. Попрошу снова тебя принять, но только с испытательным сроком. А уж если откажет, ничего не поделаешь!
Николай вскочил.
– Погоди. Провожатый-то твой, наверно, уехал?
– И пускай! На что он мне! Тут близко, сундук не тяжелый, ну его, сундук, а то завтра за ним приеду, да в нем и весу-то нет!
– Погоди все же. Письмо-то ведь я еще не написал.
Полчаса Николай провел как на горячих угольях. Коробейников писал, искоса поглядывая на него. «Я думал – сорвется и побежит без всякого письма», – рассказывал он мне потом.
– Ну, держи.
Дрожащими руками Катаев схватил конверт и, не поблагодарив, выбежал на улицу.
Во дворе еще мерз Искра с повозкой.
– Куда направили?
– Скорее, скорее! Домой!
– Врешь?!
– Да говорю же тебе, домой. К нам обратно. Скорей!
Они гнали Воронка так, словно за ними была погоня. Увидев их из окна, я без слов все понял. Но тут, в самую последнюю минуту, Николай струсил: он остался в повозке, и Искра один вошел ко мне с письмом Коробейникова.

* * *

Как-то вечером Галя сидела возле Фединой постели. Лампа была затенена, Федя спал, а Галя чинила Леночке платье. Потом подняла глаза и встретила Федин взгляд.
– Не спишь? – удивилась она. – Хочешь пить?
Он покачал головой. Снова наступила тишина. Шли минуты. Гале показалось, что мальчик опять засыпает, он прикрыл глаза и не шевелился. И вдруг она услышала:
– Что я вам хочу сказать, Галина Константиновна.
И Федя заговорил. Он рассказывал сначала спокойно, потом все больше волнуясь, Галя слушала, не прерывая. Она понимала: как ни опасно для Феди волнение, лучше ему наконец выговориться, ничего больше не прятать и не таить.
Федя жил с матерью и братишкой неподалеку от Полтавы («Недалеко от Полтавы», – это он сказал не сразу). Отца не помнил. Мать работала на швейной фабрике.
– Вот так мы и жили. Очень даже хорошо жили…
Федя умолк. Галя не мешала ему собираться с мыслями.
Но молчал он так долго, что Галя уже подумала – не уснул ли? Подняла глаза и встретила напряженный, пристальный взгляд.
– Да? – тихо сказала она.
Как-то Феде поручили в классе нарисовать заголовок для стенгазеты. Дома он разложил кисти, краски и принялся за работу. Все шло очень хорошо: буквы получались красивые и краска ложилась ровно. Только братишка все вертелся под рукой. Федя несколько раз велел ему уйти, а он не слушался. А дотом как-то так повернулся и опрокинул пузырек с красной тушью на стенгазету. Вся Федина работа была испорчена. Федя с кулаками кинулся на брата. В разгар потасовки вошла мать, отняла братишку, дала Феде подзатыльник («Она меня никогда не била, а тут ударила»), долго ругала его и сказала, что он месяц не будет ходить в кино и обещанных новых красок не получит.
На другой день ребята со двора позвали его на новую картину. Федя отказался. Отказался он и во второй раз, и в третий. К нему пристали – почему? Он рассказал, как было дело, и тогда один мальчик вдруг говорит: «Ну, известно, не родная мать-то».
Федя снова умолк и молчал так долго, что Галя готова была спросить – что же дальше?
– Я ему не поверил! – вдруг быстро заговорил Федя. – Я ему… Я его так отлупил! Потом побежал к его матери, спросил, а она не смотрит на меня и говорит: «Что ты слушаешь Лешку, врет он». А сама на меня не смотрит… Галина Константиновна! – продолжал он с надрывом. – Стал я замечать… раньше дурак был, не видел, а теперь все вижу: не так она со мной обращается. Егору и то и се, а мне – нет. Его и так и сяк, а на меня даже не глядит…
И что только может уберечь человечья ревнивая память! Чего только не поднимал Федя со дна души! И борща мать наливала Егору больше, чем ему, и в день рождения подарки лучшие дарила, и никогда его не ругала («А меня чуть что – сразу ругать!»). И перед сном к Егору подойдет, укроет, чего-нибудь ему так скажет, а мне только: «Спи, спи…»
– Да ведь он же маленький. С маленькими всегда…
– Вот и она тоже всегда: «Он маленький… Егорушка маленький…» – горько сказал Федя. – А я большой – все на меня. И туда сбегай, и это принеси, и то сделай, и почему не убрал, зачем не подмел… Раньше не видел, а теперь все увидел. И зачем врала? Сама: «Никогда не ври, никогда не ври, если скажешь правду – полвины долой». А сама… Я тогда сразу все понял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90