Тогда встал Крещук и сказал, хмуро глядя прямо перед собой:
– Наказывать – так и меня и Катаева. Мы все трое виноваты.
– Час от часу не легче! Ты что, тоже под поезд совался?
– Ну… не совался. Но мог. Это все равно… Мы решили воспитывать храбрость.
– Кто хочет сказать? – спросил Искра.
Руку подняла Наташа Шереметьева, и Степан с некоторым удивлением дал ей слово. Наташа встала, бесстрашно оглядела всех и сказала совсем неожиданное:
– Нужно про их глупость написать Чкалову. Это им будет самое хорошее наказание!
– Ну, сила! – воскликнул Горошко, почтительно глядя на девочку.
– Не надо! – крикнул Лира.
Это были его первые слова, до этой минуты он даже не пытался оправдываться или защищаться.
– Ага, значит, ты понимал, что поступаешь по-дурацки? – спросил Витязь.
– Это он хотел стать храбрым, как Чкалов, – сказал Искра. – По-моему, хорошо предложила Наташа – давайте напишем и спросим, как он про это думает.
…Письмо было написано в тот же вечер. И Чкалов ответил. Письмо его мы прочитали вслух:

Дорогие ребята!
По-настоящему смелый человек никогда не будет рисковать без смысла, без цели, без необходимости.
Когда герои-летчики полетели спасать челюскинцев – это была смелость. Разве не было тут риска? Конечно, был. Самолет мог заблудиться в тумане, мог обледенеть, мог в случае порчи мотора пойти на вынужденную посадку и разбиться о торосистые льды. Это был риск смелый, благородный, но рассчитанный и обоснованный. Люди рисковали своей жизнью ради спасения жизни других. Они делали это не для того, чтобы поразить мир, а для того, чтобы выполнить долг.
А вот когда ребята стоят на рельсах, дожидаясь приближения поезда, или прыгают с трамвая на трамвай, хватаясь за поручни, когда они тут рискуют жизнью, – это не геройство, а просто глупость.
Воспитывать в себе мужество, ловкость, находчивость – это очень хорошо, это вам пригодится. Но мужество воспитывается не на трамвайной подножке.

Придя вечером в спальню, Лира увидел над своей кроватью плакат:

МУЖЕСТВО ВОСПИТЫВАЕТСЯ НЕ НА ТРАМВАЙНОЙ ПОДНОЖКЕ!

Постановили, чтоб плакат этот висел у Лириного изголовья полгода: раз он такой забывчивый, пускай вспоминает каждый день!

* * *

Тем летом мы снова отрядили в совхоз сорок ребят на горячие дни уборки. Как и в прошлом году, главным над ними был Вася.
Он расторопен, в меру быстр, основателен. Мне бывало покойно, когда дело поручалось ему. Вот Лире энергии не занимать, но, поручив ему что-либо, я всегда помнил: надо проверить. Коломыте можно было сказать и забыть: и без проверки будет сделано добротно.
Они возвращались домой строем, с песней. Коломыта шагал сбоку и, когда вводил свой отряд в ворота, всегда, если не встречал их, поглядывал в сторону моего окна.
И вот однажды они пришли молча. Я сразу понял: что-то случилось.
Казалось бы, все как всегда: сводный отряд возвращается после трудного дня, бывает – и не поется. Но нет. Витязь отвел глаза, а вот и Лида не пожелала встретиться со мною взглядом.
– Стой, раз-два! – командует Василий.
…Случилось вот что.
Ребята обедали в поле вместе со всеми – получили по миске дымящейся каши и мирно ели. И вдруг Катаев развернулся, выбил у Сизова миску из рук и бросился на него. Коломыта схватил его за руку, оттащил.
– Бросьте безобразничать! – закричала повариха.
– Всё хвалили детдомовских – дисциплина, дисциплина. Вон она, дисциплина, – дерутся! – сказал кто-то из рабочих.
– Распустились, – поддержал другой.
Спасибо Вале, агрономовой дочке, она ничего не сказала, хоть и могла бы – добрая половина горячей каши оказалась у нее на сарафане. Девочки кинулись к ней, ребята на всякий случай придержали Сизова, Коломыта сквозь зубы сказал несколько слов Катаеву.
С грехом пополам пообедали, потом работали до седьмого пота – разбираться в том, что случилось, недосуг, да и не хотелось на людях.
А на прощание бригадир сказал:
– Хотите работать – работайте. Хотите драться – оставайтесь, дома.
…И вот мы сидим в саду. Уже сумерки. Мы молчим. Что бы ни случилось, Катаев тяжко виноват. В чужом месте, куда нас позвали на подмогу, ударить товарища, опозорить наш дом – этому нет оправдания. Но что все-таки случилось? Неспроста же он полез в драку, да еще в чужом месте, где по одному судят обо всех нас.
– Что бы Сизов ни сделал, все равно ты виноват, – говорю я Николаю. – Но за что ты его?
Катаев молчит.
– За что он тебя? – спрашиваю я Сизова.
И этот молчит.
Вдруг Катаев, словно приготовясь к прыжку в ледяную воду, сдавленным голосом начинает:
– Я скажу… Ладно… Я скажу…
И он говорит. Когда ребята обедали, кто-то стал рассказывать, что проворовался совхозный бухгалтер – растратил или просто взял всю наличность и удрал. Кто заинтересовался новостью, а кто, углубившись в кашу, и не обратил на нее внимания. А Сизов, наклонясь к Катаеву, сказал: «Стибрил и удрал. Вроде твоего отца». И вот тогда…
Как Сизов узнал об этом? Как-то мы с ним окапывали в саду яблони, и он вдруг сказал: «Семен Афанасьевич, а вы знаете, у Катаева отец – растратчик!» – «А ты почему знаешь?»– «Он Анюте говорил». – «Он что, просил тебя мне об этом сообщить?» – «Нет, я сам, я…» – «Подслушал?» – «Я не подслушивал, я нечаянно услышал».
Я ненавидел его в эту минуту, я был уверен: нет, этому никогда не стать человеком!
Развязный почти со всеми, Сизов с Анютой был если не робок, то сдержан. А она не то чтобы плохо относилась к нему. Пожалуй, никак не относилась. И он – ошибка всех ревнивцев – счел, что виною этому не он, не она. Он стал искать виноватого, как будто тут мог быть виноватый, – и нашел его в Катаеве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90