– Скарлатиной болел.
Вот еще один бритый: тоже болел скарлатиной. Вот лицо страшное: вся правая щека залита багровым родимым пятном. А какие великолепные глаза сверкают из-за мохнатых ресниц – яркие, синие. И в глазах этих затаенное ожидание: не встретят ли они испуга или отвращения в моих? Спокойно иду навстречу этому взгляду.
– А тебя как? Искра? Хорошая фамилия. А зовут? Степан, так… Ого, отметки у тебя… молодчина! Теперь иди вот к Галине Константиновне, получи белье. Ну, а ты? – обращаюсь к следующему.
– Лев Литвиненко.
Лев Литвиненко, потупясь, смотрит на свои башмаки. Причина его смущения более чем ясна:
русский язык – «неуд»,
арифметика – «неуд»,
история, география, немецкий язык – «неуд», «неуд», «неуд»…
– Гм… Ну ладно. Пойди вымойся, потом поговорим.
Он вскидывает на меня глаза – не угроза ли звучит в моем голосе? – и вот еще одно зеркало души: большущие, серые с черным ободком, глубокие и выразительные… Нет, не должен бы мальчишка с такими глазами плохо соображать. Откуда же столько «неудов»?
Следующий – от горшка два вершка, льняные волосы спущены на лоб. «Вот он я, весь тут, а вы что такое?» – говорит его взгляд. Назвался мальчуган коротко и звонко:
– Витязь.
Я даже не сразу понял, что это фамилия, и посмотрел с недоумением. Он повторил:
– Это я. По фамилии Витязь. А зовут Гриша.
Под вечер из роно приводят еще одного – высокого худого парнишку. Ослепительно белозубый, с дерзкими зелеными глазами, он держит за ошейник рослого, косматого пса.
– Катаев Николай, – представляется он и добавляет: – Смогу у вас остаться, только если примете Огурчика.
– Кого?
– Собаку, зовется Огурчик.
Я поглядел на собаку – она никак не оправдывала своей клички: большущий пес неведомой породы и хмурого нрава.
– Он со мной уже два года. Как ни гоните, все равно не уйдет. Очень хороший сторож. Зря не лает. Берете?
Катаев не упрашивал, он говорил кратко, по-деловому, и я так же по-деловому ответил:
– Беру!
Баня у нас за селом. Девочек отводит в баню Галя, мальчиков – Митя. Я остаюсь доканчивать прием…
Вечером мы все собираемся в нашей столовой, длинной комнате с низким потолком, и я рассказываю ребятам, как накануне, 27 января, мы с Лирой повстречали первую нашу четверку. Вот с этого, со вчерашнего дня и начал жить наш дом. Теперь мы одна семья. У нас много имен и фамилий, но пусть у нас будет и одно общее имя, которым мы будем дорожить и гордиться.
Давайте назовем наш дом в честь большой, дружной семьи, которая достойно перенесла суровое испытание, – в честь челюскинцев. Но имя это – большое, высокое, надо, чтобы мы его заслужили. Так будем добиваться этого, чтоб по праву и с честью носить имя: челюскинцы.
По комнате словно прокатывается теплая волна, всем это по душе: кто же не тревожился за челюскинцев, не восхищался их выдержкой, не радовался их спасению!
– Так давайте жить дружно и счастливо! – говорю я.
В углу, спиной к печке, стоит Галя. На фоне ярко-белых, до голубизны, изразцов еще смуглей кажется ее исхудалое лицо, еще чернее глаза…
Ночью, когда ребята спят, мы с Галей обходим спальни. Галя вглядывается в спящие лица, вглядывается с тревогой, надеждой и грустью. Я крепко держу ее за руку. Теперь мы будем работать вместе. Милый, милый мой друг, я верю: твое сердце излечится после нашей горькой утраты в тепле нашей новой семьи, в заботе о ней.

* * *

Весь дом уже спит, а я перелистываю личные дела ребят. Горе – тусклое, обыденное, серое, как осенний дождь, – смотрит на меня со страниц анкет и характеристик. Почти все ребята потеряли родителей, жили до поры у дальних родственников или в детских домах. Дома либо расформировались по какой-нибудь причине, либо были переполнены и отсеяли тех, что прибыли последними. Самая маленькая из всех, семилетняя Настя Величко, лишилась матери только месяц назад. У Коломыты отец умер осенью. Многие переменили за год по три, по четыре детских дома.
Грустили они, покидая друга или любимого учителя? Или не успевали даже привязаться, как снова надо было прощаться, уезжать и снова искать друзей и товарищей?
Характеристики ребят походили одна на другую. «Поведение хорошее, учится посредственно, на уроках невнимателен». Или напротив: «Учится хорошо, на уроках ведет себя прилично». Только у двоих, присланных из Днепропетровска, были характеристики, которые мне что-то объяснили.
О Грише Витязе я прочел: «Обладает характером благородным, открытым. Очень добр, делится с товарищами без оглядки. Любит лес, речку».
За этими строчками я увидел и того, кто их написал. Человек, в чьих глазах любовь к лесу и речке – черта настолько важная, что следует о ней упомянуть в педагогической характеристике, – такой человек чего-нибудь да стоит! Я посмотрел на подпись. Фамилия воспитателя была Казачок.
О Лиде Поливановой тот же Казачок писал:
Была в детдоме недолго, всего полгода. Все это время шарахалась в поисках подруги-товарища от одной девочки к другой, не разбирая возраста – от четвертого класса до седьмого. Отзывчива. Когда Варя Куценко сломала руку и никто ей не сочувствовал (ее не любят), Лида провозилась с больной всю ночь. Со многими фактами жизни в детдоме примириться не может, критикует порядки и педагогов. Особенно возмутило ее то, что письмо Вари к брату было прочитано. «Имеют они право читать чужие письма? А еще учат сами не читать чужих писем! Сыщики! – говорит она с презрением. – Хорошо, что у меня замок на корзине, а то и туда заберутся». Скрытна она не от природы, а потому только, что боится ошибиться, боится насмешки. Хорошая девочка.
Я позвал к себе хорошую девочку Лиду и Гришу Витязя, который любит лес и речку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90