– Ну выгонят! Ну и что?
– Кто тебя выгонит, дурашка? – говорил Козлевнч, поворачивая шашлыки над жаровней.
– Допустим! Я говорю, допустим!.. – великодушно отступал Витюлька. и сердце его благодарно екало.
– Он что, сумасшедший? – Козлевич вопросительно смотрел на Карауша.
– Очумел малость. Природа действует.
К заходу солнца потянуло ветром, качнулись деревья, продавились стены палатки, колыхнулось и несильно хлопнуло дверное полотнище, а вода в озере вначале потемнела от ряби, потом разгладилась и полосато заблестела.
Но ничего этого Извольский не видел и не слышал, он спал. Волнения последних дней, сон вполглаза в аптеке и дорожные мытарства вконец измотали Витюльку.
А ночью, вдруг проснувшись в палатке, никак не мог заснуть, продолжая чувствовать острую горечь обиды. Ему отчетливо вспомнился Лютров, полеты на «девятке», «штопор», из которого они вышли с таким трудом… «Я думал, труба», – сказал тогда Витюлька. «И я думал», – отозвался Лютров. Как легко и просто было с ним! Какими радостными и полными значения были дни!.. Где все это?
…Вернувшись домой и заглянув в почтовый ящик, Витюлька обнаружил там письмо Долотову, вначале направленное по его прежнему адресу, а затем – на адрес Извольских. Это был случай повидать Долотова. Забежав в квартиру, чтобы только побриться и переодеться, он взял такси и поехал в госпиталь.
Извольский хорошо знал этот старый загородный особняк, с навесом для карет у парадного входа, с высокими, под потолок, зеркалами, украшенными гербами какого-то княжеского рода и полуобнаженными бронзовыми одалисками, стоящими по сторонам со светильниками над головой; с широкими мраморными лестницами, огражденными резными дубовыми перилами, опиравшимися частоколом стоек, на потемневшие бронзовые розетки. В здании всегда было тихо, тишина казалась строгой. Белые лестницы, просторные палаты, высокие горделивые окна с длинными медными шпингалетами – все здесь было чуждо суетности, склоняло к раздумью, серьезности, покою.
«Наверное, в женщине, которая тебе очень нужна, есть что-то твое, что знаешь и видишь один ты. – Вот что вдруг пришло в голову Долотову, когда он увидел перед собой расплывшуюся в улыбке физиономию Витюльки. – Все было бы по-другому, если бы на его месте оказался Одинцов. Тот взял бы все. И оставил бы на ней следы своих рук…»
Вскрыв конверт и пробежав глазами какой-то печатный бланк, Долотов вложил его обратно и сунул письмо в карман. Извольский так и не смог, как ни старался, по лицу Долотова понять, приятно или неприятно послание, а спросить было неловко. И хотя казалось, что Долотов сразу же забыл о письме, расспрашивая Витюльку о делах на фирме, это не могло его убедить, что Долотов уже забыл о письме. Извольский никогда не мог по выражению лица Долотова угадать, что его занимает, о чем он думает и думает ли о чем-либо вообще. Никакие впечатления, казалось, не отражаются на его лице, а рождаются и умирают где-то в нем, бог весть в каких уголках души…
Из вопросов Долотова можно было понять, что он не догадывается о настоящей причине визита, а Витюлька никак не решался заговорить о своих бедах, да, наверное, так бы и промолчал, если бы Долотов не спросил вдруг:
– Что там у вас с высотным разведчиком?..
– Откуда узнал?
– Здесь все знают.
Они сидели в комнате, отведенной под читальню, у мраморного камина, топку которого заложили кирпичом и грубо замалевали известью. По обыкновению Витюлька стал рассказывать как бы не всерьез, сам не донимая, почему у него так получается, но скоро эта дурашливость исчезла сама собой. Долотов слушал серьезно, часто переспрашивал, заставляя подробно рассказать, как вел себя С-04 после отрыва руля, кто занимается расследованием, что предполагают… И, выслушав, сказал неожиданное:
– Высотный разведчик не годится для групповых полетов. Это машина-одиночка. Хотел бы я знать, какой деятель присобачил его к вашей паре?
Витюлька пожал плечами; ему и в голову не приходило искать причины происшествия так далеко.

15

Принять решение по «делу Долотова» было самым неприютным из всего, с чем пришлось столкнуться Данилову, едва он вернулся на работу. Ни Главный, ни его заместители никаких предписаний на этот счет не давали. Но от этого не становилось легче. На совещании в министерстве Разумихин обязан был объяснить причину задержки испытаний лайнера неудачной посадкой, после которой пришлось долго заниматься нивелировкой самолета, исследованием состояния силовых узлов шасси и многим другим. А коль скоро вина целиком падала на летчика, выступление Разумихина не осталось без внимания отдела летных испытаний министерства. Оттуда затребовали объяснительную записку, она была написана и отправлена Рукановым. В ответ министерство специальным письмом потребовало не позже такого-то числа «решить вопрос о возможности дальнейшего использования Б. М. Долотова в качестве ведущего летчика-испытателя».
– И что вы намерены предпринять? – спросил Гай-Самари.
Они было втроем в кабинете и, судя по единодушию, с которым Данилов и Руканов сокрушались по поводу «дела Долотова», Гаю стало ясно: Данилов знает о происшедшем только со слов Руканова.
– Донат Кузьмич, вы же видите, дело обернулось так, что нам не ограничиться обычными административными мерами. В письме так прямо и говорится: решить вопрос о дальнейшем использовании.
– Значит, все, что было сделано человеком, по боку?
– Прошлые заслуги годятся для мемуаров, – с некоторым сожалением заметил Руканов. – А для живого дела важно, на что мы способны сегодня, сию минуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89