Мы от души хохотали, когда это дряхлое сооружение со скрипом поднималось и опускалось.
Дом был со вкусом обставлен мебелью. Вне всякого сомнения, король сам проследил за этим. Не думаю, что мебель с ее изысканно вышитой обивкой была выбором Дюбарри.
— О, она превосходна, превосходна! — вскричала я, перебегая из комнаты в комнату. — Как мне здесь будет хорошо!
Я подбежала к окнам и посмотрела на прекрасные лужайки и сады. Я многое могла бы тут сделать. Могла бы обставить дом новой мебелью, если бы пожелала, хотя имеющаяся обстановка мне нравилась. Здесь не должно быть никакой роскоши, которая напоминала бы мне о Версале. Здесь я буду принимать своих самых ближайших друзей, без деления на королеву и ее подданных.
Версаль был не виден из окон, что создавало дополнительное очарование. Насколько этот дом был милее по сравнению с большим Трианоном, который Людовик XIV построил для мадам де Ментенон. Я никогда не испытала бы в нем чувства счастья. Я едва могла дождаться возвращения в Версаль, чтобы рассказать мужу, как очарована его подарком.
В феврале меня навестил мой брат Максимилиан. Матушка послала его в поездку по Европе, чтобы он смог завершить свое образование, поэтому, естественно, он приехал повидаться со мной. Ему было восемнадцать лет, и как только я его увидела, то поняла, насколько годы пребывания во Франции изменили меня. Это был молодой Макс, который, бывало, сидел со мной и Каролиной в парках Шенбрунна и смотрел, что делают наши старшие братья и сестры. У него и тогда были округлые щеки, а сейчас он стал полным и казался неуклюжим и совсем неотесанным.
Я испытывала чувство неловкости за него. Зная французов, я могла представить себе, что они говорят о нем, хотя его приняли довольно любезно. Но Макс не чувствовал их снисходительности, он просто не замечал своих ошибок, поскольку считал, что каждый, кто не согласен с ним, поступает не правильно. Он был похож на Иосифа, но без положительных качеств моего старшего брата.
Луи попросил его отужинать с нами в узком кругу и вел себя так, как будто это был его брат, а мне было приятно расспрашивать Макса о доме и моей матери. И чем дольше я слушала, тем больше понимала, насколько я удалилась от старой жизни. Прошло пять лет с тех пор, как я дрожала обнаженная в «Зале передачи» на песчаном берегу Рейна. Я стала француженкой и, когда смотрела на Макса, полного, неуклюжего, без чувства юмора, то не испытывала сожаления об этом.
Неизбежно пошли слухи относительно моего братца, всякий его неловкий поступок замечался и преувеличивался. При дворе его называли «главный дурак» вместо эрцгерцог, истории о нем распространялись моими врагами на улицах Парижа.
Макс не только не признавал французский этикет, но был полон решимости не следовать ему, и в результате возникали различные недоразумения. Будучи гостящим членом королевской семьи, он должен был нанести визит принцам королевской крови и они ожидали от него этого визита, но Макс упорно заявлял, что он — гость Парижа и они должны посетить его первыми. Создалась трудная ситуация — обе стороны были непреклонны, ни одна не хотела уступать, и в результате Макс не встретился с принцами. Принцы Орлеанский, Конде и Конти заявили, что это умышленное оскорбление королевского дома Франции. Когда мой деверь граф Прованский дал банкет и бал в честь брата, все три принца королевской крови нашли благовидный предлог для отказа и покинули город. Это было явным оскорблением для Макса.
Само по себе это было достаточно плохо, но — более того — когда принцы вернулись, усиленно афишируя свой приезд в Париж, народ высыпал на улицы, приветствуя их и высказывая шепотом свое недовольство австрийцами.
Когда принц Орлеанский появился при дворе, я упрекнула его.
— Король пригласил моего брата на ужин, — сказала я, — а вы ни разу этого не сделали.
— Мадам, — ответил принц Орлеанский высокомерно, — до тех пор, пока эрцгерцог не посетит меня, я не могу пригласить его.
— Этот вечный этикет! Он надоел мне. Как импульсивно я высказалась! Это можно было бы интерпретировать так: «Она насмехается над французскими обычаями; она хотела бы заменить их австрийскими». Я должна была следить за своим языком. Следовало думать, прежде чем говорить.
— Мой брат прибыл в Париж на короткое время, — объяснила я. — Ему так много нужно сделать.
Принц Орлеанский холодно поклонился, а мой муж, увидев его, объявил с досадой о запрещении принцу Орлеанскому, а также Конде и Конти в течение недели посещать двор. Это было небольшим утешением, поскольку принцы постоянно появлялись на публике и народ их приветствовал, как будто они совершили какой-то очень храбрый и достойный одобрения поступок, отказавшись проявить любезность к моему брату.
Я не сожалела об отъезде Макса. Моя сестра Мария Амалия вызывала своим поведением в Парме довольно шумные скандалы. Об этом говорили по всему Парижу, и считалось, что мои родственники имеют до некоторой степени дурную репутацию.
— А что можно ожидать от австрийцев? — спрашивали люди друг друга.
Не думаю, что после визита Макса народ Франции стал ко мне относиться более благосклонно, чем раньше.
В то время, как я была занята Трианоном и ни о чем серьезном не думала, во Франции создалось очень угрожающее положение. Я не понимала этого, не знала, что король весьма обеспокоен. Он не хотел говорить со мной о неприятностях, поскольку мои усилия вернуть Шуазеля укрепили Луи во мнении держать меня вне политики. Ему нравилось видеть меня счастливой, занятой Трианоном.
Как я поняла, произошло следующее. В августе Людовик назначил Анн Робера Жака Тюрго министром финансов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87