Другая служанка стояла у постели, держа в руках поднос со шпильками и булавками, и, когда платье было выбрано, я подбирала к нему булавки. После этого альбом уносили, и платья готовились к назначенному часу.
Церемониал вставания был утомительным. Я страстно мечтала о Трианоне и решила как можно чаще оставаться там. Что за прелесть просыпаться в своей собственной маленькой комнате! Выпрыгнуть из постели и взглянуть из окна на парк, который создавался мною по собственному плану, а возможно, и выбежать на крыльцо, накинув халат поверх ночной сорочки. Какое восхитительное чувство — ощущать босыми ногами прохладную траву! В этом была одна из прелестей Трианона.
Насколько это отличалось от Версаля, где церемонии, казалось, душат меня и гасят мою энергию.
Однажды зимним утром мое вставание после сна затянулось. Чтобы одеться, около меня должны находиться фрейлина с одной стороны и камеристка — с другой, а если этого недостаточно, то камеристка и фрейлина должны были прислуживать мне вместе с прислугой более низкого ранга.
Процедура была длительной, и в то холодное утро она не доставила мне никакого удовольствия. В обязанности камеристки входило надевать на меня нижнюю юбку и подавать платья, а фрейлина выполняла более интимные задачи — надевала нижнее белье и лила воду при умывании. Однако в присутствии принцессы из королевской семьи фрейлина должна была уступить ей право передачи мне моего белья, и это должно было педантично соблюдаться, поскольку могли быть случаи, когда присутствуют две или три принцессы, и если одна из них посягала на права другой, демонстрируя свой более высокий ранг, то это являлось серьезным нарушением этикета.
В тот день я была еще не одета и ожидала, когда мне передадут предметы нижнего белья, и уже была готова принять его от фрейлины, как вдруг дверь в спальню отворилась и вошла герцогиня Орлеанская. Увидев, что происходит, она сняла перчатки и, взяв белье у фрейлины, передала его мне. Однако в этот момент появилась графиня Прованская.
Я глубоко вздохнула и во мне стало нарастать раздражение. Я стояла неодетая в результате появления герцогини Орлеанской, а тут еще появляется моя невестка, которая будет глубоко оскорблена, если кто-нибудь помимо нее поможет мне одеться. Я вручила ей свое белье, сложила руки на груди и с выражением покорности на лице стала ждать, благодаря судьбу лишь за одно — больше не могла прийти никакая дама в ранге выше, чем у моей невестки, и повторить эту глупую процедуру.
Мария Джозефа, видя мое нетерпение и понимая, что мне холодно, подошла ко мне, и, не снимая перчаток, надела на меня через голову рубашку, сбив при этом мой чепец.
Я больше не могла сдерживаться.
— Позор! — пробурчала я. — Как утомительно!
Потом я рассмеялась, чтобы скрыть свое раздражение, и во мне окрепла решимость поломать этот глупый церемониал. Я понимала, что лучше всего это сделать во время какого-нибудь события, имеющего государственное значение, но откладывать надолго представлялось нелепым.
Таким образом мне удалось привести Розу Бертен в мои личные покои, куда раньше ремесленники и торговцы не допускались. А я все больше и больше времени проводила в Трианоне.
Укладка моей прически представляла настоящий ритуал. Разумеется, у меня был лучший парикмахер Парижа, а, возможно, и мира. Монсеньер Леонар был таким же важным лицом в своей области, как Роза Бертен в своей. Каждое утро он приезжал из своей мастерской в Версаль для укладки моих волос, и люди обычно выходили из домов, чтобы полюбоваться его каретой, запряженной шестеркой лошадей. Неудивительно, что росло недовольство в связи с моей расточительностью. Роза Бертен изобретала лишь для меня новые фасоны платьев, а он трудился над новыми прическами. Много лет назад мой высокий лоб стал причиной недовольства, теперь мода требовала высокого лба, и прически постепенно становились все более и более фантастическими. С помощью различных помад волосам придавалась упругость и они поднимались прямо вверх, а затем на высоте примерно пятидесяти сантиметров сооружалась прическа из волос того же цвета. Монсеньер Леонар проявлял оригинальность — он создавал с помощью волос цветы, птиц и даже корабли и миниатюрные пейзажи с искусственными цветами и лентами.
Моя изысканная внешность была постоянной темой разговоров в Версале и Париже, о ней писали и шутили, но сожалели о моем расточительстве.
Мерси, разумеется, обо всем сообщал матушке, однако она знала об этом и без него.
С неодобрением она писала мне:
«Я не могу не затронуть тему, о которой я узнаю из многих газет, а именно: о стиле твоих причесок. Говорят, они достигают высоты девяносто четырех сантиметров от основания волос, а наверху еще перья и ленты!»
В своем ответе я написала, что высокие прически вошли в моду, и никто в мире не считает их сколько-нибудь странными.
И опять она пишет мне:
«Я постоянно была того мнения, что модам нужно следовать, но не до безрассудства.
Красивая королева, которая наделена привлекательностью, не нуждается во всей этой чепухе. Простота в одежде еще более возвышает ее и гораздо более присуща особам высокого звания. Поскольку королева задает тон, весь свет будет повторять ее ложные шаги. Но я люблю свою маленькую королеву, наблюдаю за каждым ее шагом и поэтому, не колеблясь, буду обращать внимание на все ее легкомысленные поступки».
К этому времени тон писем матушки стал другим. Она предупреждала, а не приказывала, и постоянно повторяла, что все ее советы продиктованы любовью ко мне.
Мне следовало уделять ей больше внимания;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87