Кем я была? Казалось, что не осталось ничего. Действительно ли я была рыбой? А может быть, птицей, или другим животным, или… Человеческое существо, которым я была, исчезло, и я ощущала потерю, тем более ужасную, что я не могла вспомнить, что же это такое – то, чем я была. Я не была даже змеей, грезящей о том, чтобы быть человеком. Даже в этой малости мне было отказано. И я закричала и кричала до тех пор, пока не пришла Сардоникс. Она выудила меня из воды. И тогда я рассказала ей все, что она хотела знать. И знаешь, что самое странное? Я не жалею об этом. Я хотела получить назад свою человеческую сущность. Какова бы ни была цена, я заплатила бы ее. С радостью.
Мойши слишком хорошо понимал ее и не мог заставить себя обвинить ее в чемлибо.
– Скажи мне, – попросила она, – что произошло под опаловой луной?
И он поведал ей обо всем, что случилось. Она слушала, словно завороженная повествованием о событиях в пещере времени, и он с радостью описывал мельчайшие подробности, чувствуя, что таким образом сможет на некоторое время отвлечь ее от того, что произошло с нею самой.
Во время рассказа он почувствовал, как ее приоткрытые губы касаются кожи на его шее, ощутил влажное прикосновение ее языка, любопытного и невинного, словно язычок ребенка, слизывающею капли сладкого пота; и весь его страх, вся тревога за ее безопасность исчезли, как будто этим простым движением она освободила и его, и себя от оков душевной боли.
Он постарался не слишком торопиться назад. Не то чтобы он не хотел возвращаться в Коррунью. а после в Шаангсей, но они, все трое, были настолько измучены, что он решил: будет разумнее не тратить последние силы на тяжелое путешествие, а взамен этого отдохнуть во время неспешной поездки. Быть может, он и не сознавал того, что просто хочет побыть с Офейей, однако инстинктивно чувствовал, что, когда они прибудут в Коррунью, им придется распрощаться.
Однако Чиизаи знала это, и во время бесконечных дневных привалов – они путешествовали только по утренней прохладе и в конце дня, когда солнце уже клонилось к закату, бросая на землю рассеянный свет, – она под тем или иным предлогом уходила, оставляя их наедине. Чаще всего она исследовала руины погибших цивилизаций, встречавшиеся им по пути.
Офейя, со своей стороны, понимала, что происходит, и не противилась этому, будучи признательна Чиизаи за проницательность, понимание и полное отсутствие ревности. Она радовалась возможности быть наедине с ним каждый день. Так что, по иронии судьбы, только сам Мойши не мог до конца разобраться в переплетении человеческих чувств, в котором он так внезапно очутился.
Среди пятен солнечного света, стекавшего сверху подобно меду, они сплетали руки и говорили о своем прошлом. Офейя с огромной нежностью отзывалась о своем отце; наиболее отчетливо ей помнились те случаи, когда он брал ее с собой на один из своих кораблей. Както раз, рассказывала она Мойши, отец взял ее на далузийское побережье, в город ПуэртоЧикама, откуда, как она узнала позже, он нелегально вывозил рууму во внутренние части страны. «Что ж, в самом напитке нет ничего такого, – сказал он ей потом. – Только запрет, изданный Церковью, ставит ее вне закона. Но разве от этого она становится менее доступной? Только более дорогой, потому что требуется дать на лапу гораздо большему количеству людей, – он подмигнул ей, – в том числе некоторым куро, имена которых я мог бы назвать». Позже, во время поездки во внутренние области, она убедилась, что ее отец был прав. Рууму пили почти повсеместно без особого вреда для себя – за исключением тех случаев, когда ктото изрядно набирался в полуденную жару.
– А твоя мать? – спросил както Мойши.
Она ответила таким потоком брани, что дальнейшее обсуждение вопроса стало неуместным.
Мойши был достаточно понятлив, чтобы не возвращаться к этому, и быстро сменил предмет разговора. И это была единственная мрачная нота в их общении за все время, что они провели вместе. Дни и ночи сливались в длинную ленту, и их тела и тело Чиизаи тоже исцелились, раны затянулись, остались только алые шрамы да боль, изредка возвращавшаяся мучительными спазмами в конце дня, более трудного, нежели прочие, а иногда в пасмурные дни, когда на горизонте собирались дождевые облака и воздух становился тяжелым от влаги, и давление падало.
Ночью они спали врозь, мирно почивая вокруг весело потрескивающего костерка. Но днем, когда Чиизаи удалялась, они страстно предавались любви, а потом в истоме подставляли обнаженные тела горячим солнечным лучам. Они плескались в стремительных потоках, становившихся все более многочисленными по мере продвижения на юг, а потом вновь занимались любовью. Ему казалось, что он никогда не насытится ею, но, быть может, это чувство возникало оттого, что он понимал – время, что отведено им двоим, вскоре кончится. Неожиданно он понял, что все его чувства обострились именно изза этого.
Чиизаи неизменно возвращалась незадолго до того, как предстояло двигаться дальше, – она старалась предоставить им как можно больше времени. Но в один прекрасный день они уже собрались в дорогу, а ее все не было. Солнце ушло с неба, и в неловком молчании ожидания он осознал, как нечестно они относились к ней.
Сумерки уже неохотно уступали власть ночи, котла Чиизаи появилась изза невысокого холма, окаймленного рощицей платанов. Через ее левое плечо была перекинута туша маленького волосатого кабанчика. Они уже изрядное время не пробовали свежего мяса и привыкли питаться собираемыми по пути орехами и фруктами; иногда, при некоторой удаче, им удавалось загарпунить речную рыбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89