- Это к хорошему, - сказала Зина. - Если бы предстояло тебе отбросить сандалии, тебе бы тайн не вверяли. Ты знаешь, Пуука увезли - на поправку пошел.
Из конверта, оставленного Пууком для нее, Зина вынула яркий кленовый лист.
- Он в тебя был влюблен, - сказал Петров, и слово "был", употребленное им, оцарапало ему горло, он закашлялся.
- Нет, не влюблен. Он считал меня такой чистой, такой дурочкой - то ли святой, то ли юродивой. Он цветы любил, Пуук... Я тебе сегодня нравлюсь?
На Зине было мерцающее платье из шуршащей заграничной тафты сине-зеленого цвета с как бы плавающими черными тенями. Каким-то образом черные тени эти уходили в глубину, как в вечерней воде или в темном стекле, отчего и обнаженные плечи Зины, и ее руки приобрели как бы иную сущность: то ли самостоятельность, то ли множественность, по тепло их и их сила были насыщены нежностью. Зина вытащила из сумки туфли на высоченном каблуке, зеленые, надела и прошла по проходу между койками.
- Смотри на меня, Петров, смотри, - говорила она.
В дверях, приоткрыв рот, стояла сестра Татьяна. Каким-то странным образом она казалась причастной к Зининой красоте.
- Петров, перед операцией нужно вообразить себе что-нибудь очень хорошее. А что у тебя есть? Что у тебя есть, Петров? Ты меня вспоминай. Я у тебя хорошая.
Зина была ослепительна. А когда она подошла и обняла Танечку, то Петрову вдруг показалось, что начинается шествие наяд. У него закружилась голова...
- Смотри на меня, Петров, смотри, - говорила Зина, обнимая Танечку за лазоревые плечи. Танечка казалась рядом с ней листком, бледно обрамляющим тяжелый темный цветок, полный горького сока, от которого помрачается разум и иссыхает дыхание.
Когда Зина ушла, однопалатники сказали едва слышным шепотом Голосистого:
- Ведьма.
Перед ужином, а Петрову ужинать было нельзя, пришел анестезиолог. Он был строен, спортивен, опрятен и, как все здесь, профессионален. Сел на кровать. Пощупал Петрову пульс.
- Как самочувствие?
- Хорошее, - сказал Петров.
- Ну и прекрасно. - Анестезиолог положил Петрову на тумбочку два пакетика, в каждом из них было по две голубых чечевицеобразных таблетки, по две желтых и по одной белой лепешке. - Из одного пакетика перед сном сегодня. Из другого перед операцией завтра. Сестра вам напомнит.
Потом пришла старшая сестра, похожая на Снегурочку. Петров мысленно поставил ее рядом с Зиной и Танечкой. Получилось красиво.
- Александр Иванович, - сказала она. - Вам нужно сделать перед сном клизму. Завтра утром тоже.
- Зачем? - спросил Петров, имея в виду спросить что-то другое.
- Александр Иванович, - Снегурочка улыбнулась ему мило, - я полагала, вы догадливее.
- Действительно, - сказал Петров. - Что-то со мной не то.
Сестра посмотрела на него сначала тревожно, но потом улыбка вновь заклубилась у нее в уголках губ. Губы у нее были удивительно свежего цвета. И румянец на фарфоровых щеках нежный.
"Вот чертовка", - подумал Петров.
А когда сестра вышла. Голосистый сказал в свой приборчик:
- Тоже ведьма. И вообще, мы стареем, когда девки хорошеют.
Спал Петров с ощущением легкого южнобережного счастья.
Утром его разбудила Татьяна. Он улыбнулся ей. Она ему подмигнула.
- Александр Иванович, пора клизму делать.
- Я готов. Я сам.
- Чего мелочиться. Вдвоем веселее. Когда глотать таблетки, я вам скажу.
После клизмы Петров бродил по коридору легкий и блаженный. Звонко стуча каблуками, прошла Лидочка. Поздоровалась, направляясь в комнату медсестер надевать лазоревое платье и белые босоножки. Прошел Дранкин, пошевеливая крепкими растопыренными пальцами.
- Как вы, Александр Иванович?
- Мобилизуюсь.
- Ну-ну...
Дранкин поговорил с сестрами, все трое глянули на часы, и он пошел в первую палату к оперированным посмотреть, как там дела. "Как водяной. Все словно в воде", - подумал Петров, чему-то радуясь.
- Александр Иванович, идите в палату. Полежите, - велела Петрову Татьяна. А через несколько минут она сунулась в дверь, сказала: - Глотайте таблетки.
- Ты трусы переодел? - спросил Петрова Голосистый. - На операцию нужно в свежих трусах ходить. А барахлишко свое почему в мешки не сложил? Мы же перенесем его в первую палату.
Петров надел свежие трусы, голубые с лампасами. Сложил свои пожитки: белье, чай, конфеты, наушники, домашнее полотенце - в полиэтиленовые мешки, в которых приносили ему передачи, понюхал апельсин, оставленный специально для нюханья.
В дверь просунулась Лидочка. Очень строгая.
- Александр Иванович. Пора.
Петров принялся было натягивать халат, но Лидочка халат отобрала, велела и майку снять и за руку вывела его в коридор.
У каталки стояла Татьяна, то ли торжественная, то ли надменная.
- Сами залезете, или подсадить? - спросила Лидочка участливо.
- Насмехаешься? Я еще как огурчик.
- Огуречик, - сказала Татьяна. - Совсем как огуречик.
Петров залез на каталку. Девушки накрыли его простыней, о чем-то пошептались о своем, потом сказали:
- Ну, поехали.
Встречные больные почтительно уступали дорогу.
У лифта их движение остановилось, случилась заминка - лифт не приходил. Девушки нажимали на кнопку и чертыхались шепотом.
Петров повернулся со спины на бок. У входных двустворчатых дверей, прислонясь к косяку, стояла Софья. Она была в шубе. Шапку держала в руке. В глазах ее, подведенных твердой рукой, мерцали слезы. "Все-таки столько прожито, - подумал Петров и добавил устало: - Плачь, плачь". Привстал на локте и увидел Аркашку. Аркашка был в бархатном пиджаке. За ним возвышалась шведская невеста. "Ишь ты... - Петров хмыкнул, силясь вспомнить, как ему казалось, ее веселое имя. - Ольдегерда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64