В нынешнем кризисе он видит не только политическую проблему, которая должна быть решена, но также и, главным образом, проблему моральную, в которой замешана даже религия. Над всей его работой господствуют влечения. Он говорит:
– Эта политика Австрии и Германии столь же преступна, сколь и бессмысленна: она не заключает в себе ни малейшего элемента нравственности; она оскорбляет все божественные законы.
Сегодня утром, видя его изнемогающим от усталости, с лихорадочными, подведенными глазами, я спрашиваю у него, как он может переносить такую работу при его слабом здоровье; он мне отвечает:
– Господь поддерживает меня.
Весь день перед посольством проходили шествия, с флагами, иконами, при криках: «Да здравствует Франция… Да здравствует Франция»…
Толпа очень смешанная: рабочие, священники, мужики, студенты, курсистки, прислуга, мелкие чиновники и т. д. Энтузиазм кажется искренним. Но в этих манифестациях, столь многолюдных и появляющихся через такие правильные промежутки времени, какую часть надо приписать полиции?
Я ставлю себе этот вопрос сегодня вечером, около десяти часов, когда мне докладывают, что народная толпа бросилась на германское посольство и разграбила его до основания.
Расположенное на самой главной площади города, между Исаакиевским собором и Мариинским дворцом, германское посольство представляет собою колоссальное здание. Массивный фасад из финляндского гранита; тяжелые архитравы; циклопическая каменная кладка. Два громадных бронзовых коня на крыше, которых дер-жат в поводьях гиганты, окончательно подавляют здание. Отвратительное, как произведение искусства, строение это очень символично; оно утверждает с грубой и шумной выразительностью желание Германии преобладать над Россией.
Чернь наводнила особняк, била стекла, срывала обои, протыкала картины, выбросила в окно всю мебель, в том числе мрамор и бронзу эпохи Возрождения, которые составляли прелестную частную коллекцию Пурталеса. И, чтобы кончить, нападавшие сбросили на тротуар конную группу, которая возвышалась над фасадом. Разграбление продолжалось более часу, под снисходительными взорами полиции.
Этот акт вандализма, будет ли он иметь также символическое значение? Предвещает ли он падение германского влияния в России?
Мой австрийский коллега, Сапари, находится еще в Петербурге, не понимая, почему его правительство так мало торопится прервать сношения с русским правительством.
Петербургская французская колония служит сегодня торжественную мессу во французской церкви Богоматери, чтобы призвать благословение Божие на наши войска.
В пять часов утра Бьюкенен телефонировал мне, что он ночью получил телеграмму из английского министерства иностранных дел, извещающую его о вступлении Англии в войну. Поэтому я приказываю к французскому и русскому флагам, украшающим главный престол, присоединить и британский флаг.
В церкви я сажусь на мое обычное кресло, в правом проходе. Бьюкенен почти одновременно приезжает и говорит мне с глубоким чувством:
– Мой союзник… Мой дорогой союзник…
В центре, в первом ряду, стоят два кресла – одно для Белосельского, генерал-адъютанта его величества, представляющего особу государя императора, другое – для генерала Крупенского, состоящего при великом князе Николае Николаевиче, представителя особы верховного главнокомандующего.
В левом проходе собрались все русские министры, и позади них – человек сто должностных лиц, офицеров и пр.
Вся церковь полна и благоговейно сосредоточена.
На лице каждого вновь входящего я читаю тоже радостное удивление. Вид Union Sacre, расстилающегося над престолом, показывает всем, что Англия – отныне наша союзница.
Эти флаги трех наций красноречиво гармонируют друг с другом.
Составленные из тех же цветов – синего, белого и красного – они выражают, поразительным и живописным образом, солидарность трех народов, вступивших в коалицию.
В конце мессы хор поет последовательно:
Domine, salvam fac Rempublicam (Господи, спаси Республику).
Domine, salvum fac Imperatorem Nicolaum (Господи, спаси императора Николая).
Domine, salvum fac Regem Britannicum (Господи, спаси короля Британии).
При выходе из церкви Сазонов меня извещает, что государь просит меня приехать к нему сегодня же в Петергоф.
Приехав в три часа дня в маленький загородный дворец Александрию, я был немедленно введен в кабинет его величества.
Согласно этикету, я оделся в полную парадную форму. Но церемониал приема упрощен: со мною церемониймейстер, для сопровождения от Петербурга до Петергофа, адъютант, чтобы доложить обо мне, и неизбежный скороход императорского Двора, в костюме XVIII века. Кабинет царя, расположенный в первом этаже, освещен широкими окнами, из которых, насколько хватает глаз, открывается вид на Финский залив. Два стола, заваленных бумагами, диван, шесть кожаных кресел, несколько гравюр с военными сюжетами – составляют всю обстановку. Император в походной форме, принимает меня стоя.
– Я хотел, – говорит он мне, – выразить вам всю свою благодарность, все свое удивление перед вашей страной. Показав себя столь верной союзницей, Франция дала миру незабвенный пример патриотизма и лояльности. Передайте, прошу вас, правительству Республики мою самую сердечную благодарность.
Последнюю фразу он произносит проникновенным и слегка дрожащим голосом, изобличающим его волнение. Я отвечаю:
– Правительство Республики будет очень тронуто благодарностью вашего величества. Оно заслужило ее тою быстротою и решительностью, с которыми выполнило свой союзнический долг, когда убедилось, что дело мира непоправимым образом погублено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81