И по мере того, как официанты мерным шагом продвигались вперед, склоняясь к гостям, чтобы предложить им сии дары кулинарного искусства, профессор шаманствовал свысока, указывая на блюдоносцев, проходивших под его ногами.
– Воззрите же! – возопил он для начала. – Пирушка, попойка, прием, просто праздник какой-то! Сон Сарданапала! Любимые лакомства Лукулла! Воззрите и разуйте глаза, – и он указал вниз. – Филе-миньон Alytesobstreticans,припущенное в млеке раниды, в листве Taraxacum’a.
– Как звучит… деликатес! – восхитился я.
Норман скорчил гримасу.
– Ну, если тебе нравятся швейцарские жабы, вареные в лягушачьем молоке и вываленные на груду листьев одуванчика…
– Мда, некоторые иностранные блюда здорово теряют в переводе…
– Ффу! – Норман отогнал назойливого официанта.
Профессор продолжал показывать на проплывающие внизу блюда, называя каждое и пространно восхваляя их достоинства.
И к каждой его фразе Норман добавлял свои переводы в стиле «Учили мы языки в школе, учили».
Я отказался от легких и ливера. И от ягнячьих яиц и свиных сосочков. И обезьяньи мозги, как бы свежи и горячи они не были (а Шампусиковы выглядели особенно аппетитно в кисло-сладком соусе по-сычуаньски), тоже не произвели на меня впечатления.
Не то чтобы я не был голоден.
Вообще– то я умирал с голоду…
Но, как– то…
Когда тебе на выбор подсовывают под нос столько разных вкусностей, трудно решиться с чего-то начать. В конце концов я определился. Я решил обойтись без излишеств. Ничего сверхизысканного, что могло бы «отозваться». Обойдемся доброй, старой, домашней кухней.
– Фасоль в томатном соусе, сэр? – наклонился ко мне официант.
– Ну уж на фиг, – заявил я. – Устрицы из Скалистых гор, требуха из меню каннибалов и влагалище овцы, вываренное в собственном (собственном, понимаете?) соку. Да, и еще пинту «шато-лафит» урожая 1822 года. В моей именной оловянной кружке.
Вот как. Классно я выразился?
Следует сказать, что мне доставило преогромное удовольствие наблюдать, как насыщались гости. Ну просто наслаждение было смотреть, как эти отъявленные гурманы набросились на бесплатное. А я подсматривал, как они поглощают предложенные им пирожки, печенку, птифуры, птицу, и прочие припасы, прочищая путь промеж подносимых подносов…
На мой взгляд, слишком много «П».
– А ты что будешь, Норман?
– Мне просто фасоль.
– А что плохого во всем остальном?
– Да ничего плохого, – сказал Норман, – не дай Бог, все отлично, даже и думать не о чем. Просто я не очень голоден. Видимо, тот печеный слоновый член, которым я полдничал, был лишним.
А пока гости заталкивали кормежку в ротовые отверстия, кое-что происходило под музыкальной галереей. Там воздвигли небольшую сцену, с рампой и рисованным задником.
Мы как раз переходили от шестого блюда к седьмому, когда прозвучал удар гонга и снова послышался голос профессора Мерлина.
– Бум-шанка, бум-бум-бум! Вкушайте и насыщайтесь. Пусть в пляс шампанское идет по кругу, и пусть притушат свет, и музыку приглушат.
И в этом чертовом зале погасли все до одного лампы, и мы остались сидеть в темноте.
Но ненадолго. Загорелись огни рампы; сцена ярко осветилась. На нее вышел профессор Мерлин. Он принял величественную позу, широко расставив ноги и подбоченясь. Марьячи сыграли благозвучный припевчик, а профессор Мерлин сказал всего лишь:
– Пусть начнется представление.
Сверкнула яркая вспышка, поднялся столб дыма, и он исчез.
– Я так тоже умею, – прошептал Норман.
Так вот: то, что последовало за словами профессора, без всякого сомнения, было самой необычайной постановкой, что когда-либо имели место на подмостках. Зрелище, достойное осмеяния, но и похвалы. Абсурдное и аутентичное. Придурочное и поучительное. Дзанни и дзен, все в одном флаконе. Оно было чудовищно странным и мы, боюсь, уже больше никогда не увидим ничего подобного.
– Ом, – послышался голос профессора Мерлина. – Ом, – повторил голос. – Ом, священный слог Наивысшего. Символизирующий триумвират богов: Браму, Вишну и Шиву. Рождение, жизнь, смерть. Ведь наша небольшая пиеса будет представлена вам в этих трех жизненно необходимых частях. Это то, из чего мы сотворены. Мы рождаемся. Мы живем. Мы исчезаем. Узрите Отрока.
Мы узрели Отрока. Он поднялся между нами из-под ковра, где лежал в ожидании собственного появления. Мы зааплодировали появлению Отрока и аплодировали громко и долго.
Поскольку это был, без сомнения, Основной Отрок. Этого отрока играла девочка. Красивая девочка, кстати. Юная, тонконогая, худенькая. С огромным ртом и огромными глазами. Великосветские уроды засвистели, вывалили языки и тяжело задышали, что твой волк из мультиков.
Отрок медленно двинулся сквозь толпу. Медленно, шаркая ногами. Он устало вскарабкался на сцену. Повернулся лицом к зрителям, картинно тяжело вздохнул, всем своим видом показывая, что день, полный трудов и забот, закончен. Потом картинно и томно зевнул.
Норман чуть не съехал. Я картинно поднес кулак к его носу.
Отрок улегся на сцену. Кроме скудных лохмотьев, на нем ничего не было, и укрыться ему тоже было нечем. Так что дела, похоже, у него шли хуже некуда.
Однако стоило ему только заснуть, как ему начал сниться сон, и перед нашими глазами развернулась поставленная с необычайной расточительностью сцена этого самого сновидения, в которой над отроком и вокруг него порхали мерцающие эльфики, а потом с небес спустился толстенький ангел (или это была пухленькая ангелица?) во фривольном корсаже и резиновых сапогах, который вдруг проникся к Отроку симпатией и осыпал его сияющей пыльцой.
– Это и есть придурочная, но поучительная часть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83