— Конечно, я виноват перед тобой, что дал тебе по шее. Я не отрицаю моей вины. Но с другой стороны, если в сердцах, под горячую руку, это ведь не обидно. Обидно, брат, когда спокойно разложат, спокойно выпорют. Меня-то отец вожжами драл.
— Часто драл? — оживился Ванечка.
— Частенько.
— Больно?
— Больно, брат.
— И главное, обидно, — сказала жена с таким неподдельным страданием в голосе, словно ее саму все детство драли вожжами.
— А розгами не драли? — спросил Ванечка, наслаждаясь встающей перед ним картиной.
— Бывало, что и розгами. — И чем больнее?
— Тут, брат, страшнее всего не боль, а чувство собственного бессилия.
— Все-таки чем больнее? Розгами или вожжами? — настаивал Ванечка. Для него психологические нюансы не представляли интереса.
— Вожжами больнее, — ответил Иван Дмитриевич, хотя ни о том ни о другом не имел ни малейшего понятия. Отец за всю жизнь пальцем его не тронул.
— Бедный наш папенька, — сказала жена. — Давай поцелуй его, сынок.
Ванечка не шевельнулся. Решив, что последний шаг к примирению придется делать самому, Иван Дмитриевич потыкал себя пальцем в щеку и намекающе сложил губы трубочкой: ладно, мол, все забыто, целуй. Сын послушно приложился к указанному месту, после чего как бы между прочим сказал:
— От вас духами пахнет.
— Чего-о? Какими еще духами?
— Пахнет, папа.
— Откуда? Я целый день на службе…
Он замолчал, жена глазами сигналила ему, что это провокация, не нужно обращать внимания. Сегодня она вела себя на редкость мудро.
Ванечка благостным голоском попросил разрешения встать из-за стола и ушел к себе в комнату, чтобы стихиям было где разгуляться. Теперь он чувствовал себя полностью отомщенным. Дверь в столовую он оставил открытой, готовясь упиться звуками битвы. Он не подозревал, что его маневр разгадан и не только не привел к ожидаемому результату, но еще и способствовал сплочению родителей перед лицом общего врага.
Жена, подсев к Ивану Дмитриевичу, гладила его по руке. Он плакался:
— Целый день на службе, ни минуты свободной. Бегаешь как собака. А придешь домой…
— Такой возраст, ничего не поделаешь, — говорила жена. — Терпи. Это пройдет.
Внезапно она сменила тему:
— Как по-твоему, если я экономлю на прислуге, имею я право одеваться у хорошей портнихи?
— Конечно, конечно.
— Мне посоветовали одну очень хорошую. Я к ней уже неделю хожу, тут недалеко. Меня, правда, предупреждали, что она позволяет себе развязность в обращении с клиентками, и это так и есть, но руки у нее действительно золотые, Сегодня я убедилась, что рекомендациям Нины Николаевны можно доверять.
— Кто такая Нина Николаевна?
— Нина Николаевна с третьего этажа. Жена Павла Семеновича. Иван Дмитриевич поглядел на часы. Не так поздно, можно взять извозчика и через полчаса быть в Караванной. Не терпелось понять, что же появилось там такое, чего раньше не было, или исчезло из того, что было. Да и с вдовой хотелось поговорить сегодня же..
— Я была у портнихи, а ты даже не поинтересуешься, что я себе сшила, — укорила жена.
— Ну, что? — покорно спросил Иван Дмитриевич.
— Не скажу. Сам угадай.
— Платье?
— Нет.
— Блузку?
— Блузки мне вообще не идут, я их никогда не ношу. Столько лет живешь со мной, мог бы и знать.
— Шубку, может быть?
— Ты такой богатый, что можешь позволить мне иметь две шубки? У меня еще и старая хороша.
— Тогда не знаю.
— Быстро ты сдаешься. Давай-давай, спрашивай.
— Что-нибудь из белья?
— Уже горячее.
— Так из белья или нет?
— Нет.
— Сдаюсь. Больше ничего на ум не приходит.
— Я сшила себе капотик для спальни, — объявила жена. — Помнится, ты всегда мечтал, чтобы у меня был такой капотик. Вышло совсем недорого и очень нарядно. Прелесть! Тут— так, тут — вот так, — показала она, бегая пальцами по груди и по бедрам, — а под ним… Понимаешь?
Иван Дмитриевич с умным видом кивнул. Он слушал ее вполуха, прикидывая, как бы вырваться из дому, но при этом избежать скандала. Задача была не из легких. В последнее время жена требовала к себе больше внимания, хотя его былая страсть к ней улеглась, отношения вошли в то тихое русло, плавание по которому всякая начинающая стареть женщина воспринимает на первых порах как трагедию. Жене по-прежнему хотелось всего сразу — и ангельской любви, и долгих проникновенных разговоров о том, в какой из соседних лавок говядина дешевле, и чтобы он ей бесконечно доверял, но одновременно ревновал, а потом каялся и, как в молодости, приставал к ней с объятиями, когда она неприбранная, в одной рубашке ходит с утра по квартире, что давно уже не пробуждало в нем никаких чувств, кроме раздражения от ее неаккуратности. Она требовала от него и юношеской робости, и животной похоти, причем в достаточно прихотливых пропорциях, а Иван Дмитриевич, выматываясь на службе, стал тяготеть к более простым вариантам. В итоге жена решила, что он к ней охладел. Теперь она вечерами обшаривала его карманы в поисках записки от любовницы, украдкой обнюхивала его белье, дулась по пустякам, а накануне месячных, когда ее жалость к себе достигала высшего градуса, устраивала дикие сцены с царапаньем щек, битьем посуды и проклятиями в адрес умершей десять лет назад свекрови, которая будто бы всегда ее ненавидела. Ванечка на то и рассчитывал.
— Под ним совсем ничего, этот капотик надевается на голое тело, — игривым шепотом закончила жена, не веря в его догадливость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97