Это было тем более важно, что для человека, родившегося в год обезьяны, лучшее из возможных погребений — предать его тело воздушной стихии, среднее — огненной, худшее — водяной. Последнее повлекло бы за собой гибель девяти ближайших родственников.
«Когда пламя заката заливает степь, я вспоминаю тебя. Когда горные снега становятся пурпурными и золотыми, я вспоминаю тебя», — пел Зундуй-гун, старший из свитских князей. Он смотрел на кряжи Богдо-ула, за которыми лежали его родные кочевья, и радовался, что скоро обнимет жену.
Лиловел горизонт. Монастырь Гандан-Тэгчинлин остался справа, под вечер выехали на широкую береговую террасу, идущую над поймой Толы и застроенную домами русского типа, затем по дуге стали огибать заваленную навозом базарную площадь. Лавки уже закрывались, нищенствующие ламы тянулись через ворота на улицу.
Для них существовало пять запретных мест: винная лавка, вертеп разбойников, дом терпимости, бойня и царский дворец. И хотя все это, за исключением последнего, имелось на ургинском базаре, сам он в списке не числился — его суть не сводилась к сути его элементов, как море не есть сумма воды, песка, подводных растений, рыб и черепах. У ворот шла торговля дровами. Две старухи, пользуясь древней привилегией здешней бедноты, обдирали с чурбаков кору и складывали к себе в корзины. Все, что прикрывает лишенную жизни плоть, будь то кора и береста или одежда выносимых в степь мертвецов, считалось их законной добычей.
За оврагом избы сменились фанзами, заплоты из неошкуренных лиственничных стволов — глиняными дувалами. Зундуй-гун уверенно выбирал дорогу в их лабиринте, продвигаясь к монгольской части города. Впереди, где кончались китайские кварталы, опасность заблудиться тем более им не грозила. Там все дороги вели в никуда и с легкостью возвращались обратно. Здесь история остановилась, там — еще не началась. Грядущий разум, призванный править миром после пришествия Майдари, только еще вызревал под волнами войлочного моря юрт и майханов.
Изменчивая, знающая свои приливы и отливы линия его берегов подступала к храмам Да-хурэ и уходила к подножию длинного плоского холма, венчаемого двухэтажным зданием русского консульства под выкрашенной в зеленый цвет железной крышей. Возле последних китайских фанз всадники спешились и дальше пошли пешком.
Свой княжеский бунчук Найдан-ван держал в Дзун-Модо к юго-востоку от Урги, но в городе у него имелся собственный дом. Там он останавливался, наезжая сюда по делам или поклониться здешним святыням. В остальное время в доме хозяйничала его младшая сестра Сэсэк. Четырьмя годами раньше Найдан-ван выдал ее замуж за писаря из канцелярии пекинского амбаня. Из депеши, отправленной по телеграфу в Иркутск, откуда ее доставили в Ургу, Сэсэк давно знала о смерти брата. Решено было задержаться у нее на два дня, а уж затем везти тело в Дзун-Модо.
Когда по знаку Зундуй-гуна всадники спешились, петух в привязанной к гробу клетке закричал и захлопал крыльями. Это свидетельствовало, что дух Найдан-вана приблизился к самой границе мира людей и птице передалось его радостное волнение при виде родного дома. Вначале показалась черепичная кровля, чуть позже — глухая наружная стена из покрытых синей краской и промазанных глиной бревен, ограда из жердей, решетчатые ворота. У ворот, окруженная родичами и слугами, стояла Сэсэк, прижимая к себе маленького мальчика в желтом дэли с коралловыми пуговицами. В руке он держал баранью лодыжку для игры в «шагай». Зундуй-гун приблизился к сестре своего господина, но не успел он и рта раскрыть, как мальчик сказал: «Отдай деньги, Зундуй!»
Это был племянник Найдан-вана. Как потом рассказала Сэсэк, полгода назад он вдруг подошел к ней среди ночи, разбудил ее и прошептал: «Сестра, я с тобой!» Она стала целовать трехлетнего сына, говорить, что она ему мать, а не сестра. Он, однако, повторял: «Сестра! Сестра!» Тогда она заплакала, понимая, что ее брат мертв, и точно, вскоре пришло известие о его смерти.
Но в тот момент Зундуй-гун еще не знал, кто воплотился в этом ребенке.
«Какие деньги?» — спросил он, переводя взгляд на Сэсэк.
«Те, что дали тебе оросы, — вместо нее ответил мальчик. — Отдай их и расскажи правду о том, как я умер».
Зундуй-гун затрепетал. Действительно, он получил от Сгой Чженя часть суммы, заплаченной за то, чтобы в Пекине сочли Найдан-вана не убитым, а умершим от разрыва сердца. Из этих денег Зундуй-гун получил совсем немного, зато он был жив, а те ламы, что мумифицировали тело, видели рану на голове И за свое молчание требовали больше, чем Сюй Чжень соглашался им дать, однажды вечером по дороге на родину поели фантяузы и умерли.
«Если все узнают правду, я прощу тебя», — пообещал мальчик и ободряюще ударил Зундуй-гуна по руке бараньей лодыжкой.
— Спустя лет пять или шесть, — сказал Иван Дмитриевич, — я расследовал убийство дворника на Сергиевской улице, в доме рядом с китайским посольством. Свидетелями были двое посольских чинов. Один из них, молодой человек по имени Вандан-бэйле, был не китаец, а монгольский князь, окончил наш Пажеский корпус, превосходно говорил по-русски и даже читал мне наизусть стихи поэта Минского.
— Не помните какие? — заинтересовался Сафронов, ценивший этого поэта.
— Ну что вы! Столько лет прошло. Помню только, что там были слова про «дождь, мощный, как судьба».
— Вас это не покоробило? — спросил Мжельский.
— Почему?
— Но вы же считаете, что плохая погода -не тема для искусства. Или это относится исключительно к живописи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97