На манер трофейного. Чувствуй, говорит, это шотландская виска.
– Хороша?
– Градус есть. А в чем сласть – не разобрал. Я ведь не шотландец.
Владимир Степанович сердится, но так забавно, что все улыбаются.
– Что больно гневен, тестюшка? – любопытствует Алексей.
– С чего ты взял? – вскидывается старик.
– Мне-то не ври…
Несколько секунд Владимир Степанович смотрит на нас с Бетой, потом переводит глаза на дочь. Получив какое-то видимое только ему подтверждение, делает непередаваемый жест.
– Ладно. Налей.
Выпив, он аккуратно вытирает губы, закусывает редиской и наконец признается:
– С директором полаялся.
– Из-за чего?
– Из-за всего. Я егерь, стало быть, на охоте хозяин. Не знаешь порядков, слушай, что егерь скажет. Так он же директор! С самим-то грех один, а те двое еще хуже. Ружья дорогие, зауэровские, зависть берет глядеть, а стрелять ни один не может. Загнали олешка, а на кой ляд его гонять? Ты его помани, он сам к тебе подойдет. А как зачали по нему палить – ох! Свезли бы лучше на бойню, там и то более гуманный подход. И сразу же в Дом с рогами – пировать. Николай Митрофанович говорит: Володька, мы тут о делах потолкуем, а ты покуда поджарь нам язык и печень по-охотницки, знаешь как?
– Володька? – переспрашивает Бета. Тон такой: я не ослышалась?
– Точно так, Володька, – хмуро подтверждает старик. – Моду взял: при людях Володькой звать. Вроде шутка. Раз пошутил – я смолчал. Надо бы сказать: постыдись, Николай Митрофанович, я тебе в отцы гожусь, какой я тебе Володька… А как скажешь? Ах вон вы как заговорили? А не угодно ли вам в уважение ваших преклонных лет на заслуженный отдых? На ногу вы еще легки, а вот шутки понимать разучились. Годы-то и впрямь не маленькие. А для меня, уважаемая, – он обращается почему-то к Бете, – это хуже смерти, я природный егерь, меня из лесу прогнать, все едино что рыбу из воды вытащить…
– Ладно плакаться-то, – грубо говорит Алешка, но я по морде вижу, как он страдает за тестя. – Из-за чего скандал?
– Никакого скандалу не было. Они себе пируют, я в сенях дожидаю. Ну, правда, вынесли мне всего – и ветчины и рыбы копченой. Потом слышу – зовет. Захожу. Он ничего, веселый. Приглашает за стол, подносит этого шнапсу. Вот, говорит, обратите внимание – Лихачев Владимир Степанович, личность историческая, егерь-охотовед, пятьдесят лет стажа. Те ничего, головами покрутили: порядочно, мол. Наш не унимается: а ну, Володька, расскажи товарищам, как ты с самим Лениным на охоту ходил. Те враз на меня уставились, будто до того не видели. Расскажите, говорят, интересно. Посмотрел я на них и не знаю, как вам получше объяснить, – не захотелось мне ничего рассказывать. Да и рассказывать-то нечего, никаких таких фактов, чтоб, например, в газету поместить, у меня нету, а чувства мои – пусть они при мне и останутся. Молчу. Вижу, хозяин мой надувается, как же так, обещал гостям. Давай, говорит, не ломайся, рассказывай. А нечего, говорю, рассказывать. Сопровождал, как положено егерю. Харчи были похуже, а обращение получше, звал по имени-отчеству, а попривык, стал тезкой звать. А больше ничего такого не припомню.
– И что же? – ахает Дуся.
– Ничего, съел. Вроде – не заметил. Ты, говорит, нам не про себя давай, а про Ильича, каков он был. И этак твердо, будто допрос снимает. А я им: каков он был, желаете знать? Как охотник, не хочу врать, ничего особенного из себя не представлял. А как человек… да что говорить, только расстраиваться… Взял и вышел вон. Тихо, без скандалу. Выхожу на крыльцо, вижу, дождь поутих, подхватил я свое ружьецо, дай, думаю, поброжу окрест дома, пусть из меня газ повыйдет, а там видно будет. Иду и в мыслях с хозяином доругиваюсь, он мне слово, я ему два, так незаметно километров шесть отмахал. А тут опять дождь. И до родной дочери рукой подать.
Он машет рукой и смеется. Смеемся и мы, хотя веселого мало. Старику Антоневичу Вдовин не простил одного только взгляда. Дуся смотрит на отца с тревогой.
– Ох, выгонит он тебя.
– Может. Одна надежда – руки не дойдут. Он, кажись, сам уходить собрался.
Мы с Алешкой переглядываемся. Владимир Степанович поднимается.
– Я в общей переночую, ладно?
Поднимаемся и мы. И в этот момент в дверях неслышно появляется Илья.
Конечно, я узнаю его сразу, хотя изменения разительны. От неаполитанского мальчишки не осталось и следа. Другой человек. Волосы не поредели, но потеряли свою упругость и блеск, лицо обострилось и стало жестче. Увидев нас с Бетой, он не выражает ни радости, ни удивления, а только молча кивает.
– Здравствуй, Илья, – говорю я.
– Здравствуй, Олег.
Наступает пауза, трудная для нас обоих.
– Е-два, е-четыре, – говорю я. По лицу Илюши проходит тень, похожая на бледную улыбку.
– Е-семь, е-пять. Только ведь я больше не играю. Дусенька, радость моя, – обращается он к хозяйке, и в его голосе впервые слышится что-то от прежнего Илюши. – Выдь ко мне на минутку.
Минуты две они шепчутся в сенях. Затем я слышу, как хлопает дверь и гремит засов. Алексей нервничает.
– Зачем приходил? – набрасывается он на жену.
– А тебе что? Не к тебе приходил. – Она притворяется сварливой женой.
– Я знаю зачем. Смотри у меня, Евдокия! – рычит Алешка. Он тоже притворяется – грозным мужем.
С этими людьми удивительно хорошо, но время позднее и Бета еле жива. Мы расходимся по своим комнатам. Сквозь тонкую перегородку я слышу, как щелкает замочек ее чемодана. Переодеваюсь и ложусь в надежде, что дорожная усталость поможет мне заснуть.
Я ошибся. Эта ночь оказалась самой бессонной из моих ночей.
XXI. Самая бессонная
В доме и вокруг – мертвая тишина. Ни дождя, ни ветра. Ни скрипа, ни шороха, ни сонного бормотания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160