На жердочках, вделанных в стену, сидели отборные соколы и небольшая пустельга, которой Карл IX любил травить мелких птичек в садах Лувра и начавшего строиться Тюильри.
По дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном лице, по которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.
Она бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями.
– Сын мой! – заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что король вздрогнул.
– Что с вами? – быстро обернувшись, спросил король.
– Сын мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков, лишь бы он был подальше от Парижа.
– А почему? – спросил Карл IX, пристально глядя на мать своими стеклянными глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими.
– А потому, что с каждым днем меня все больнее оскорбляют приверженцы новой церкви, потому, что сегодня я слышала, как гугеноты угрожали вам не где-нибудь, а здесь, в вашем Лувре, и я не хочу быть зрительницей такого рода сцен.
– Но послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, – ответил Карл IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. – Какой-то мерзавец уже отнял у этих несчастных людей их мужественного де Муи. Клянусь честью, матушка, в королевстве должно же быть правосудие!
– О, не беспокойтесь, сын мой, – отвечала Екатерина, – они не останутся без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему: сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.
– Ах, вот как! – произнес Карл IX, и в его голосе впервые прозвучала нотка подозрения. – Вы так думаете?
– Ах, сын мой, – продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих мыслей, – неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа де Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона?
– Ну, ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, – ответил Карл.
– Что же нам делать, сын мой?
– Ждать, матушка, ждать! В этом – вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный, самый ловкий тот, кто умеет ждать.
– Ждите, а я ждать не стану.
С этими словами Екатерина сделала реверанс и направилась к двери, намереваясь идти в свои покои. Карл остановил ее.
– В конце концов, что же мне делать, матушка?! – спросил он. – Прежде всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.
Екатерина вернулась.
– Граф, – сказала она Таванну, ласкавшему королевскую пустельгу, – подойдите к нам и скажите королю, что, по-вашему, надо делать.
– Ваше величество, вы позволите? – спросил граф.
– Говори, Таванн, говори!
– Ваше величество, как поступаете вы на охоте, когда на вас бросается кабан?
– Черт возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину.
– Только для того, чтобы он вас не ранил, – заметила Екатерина.
– И ради удовольствия, – ответил король со вздохом, который свидетельствовал об удальстве, переходившем в кровожадность. – Но убивать своих подданных мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты такие же мои подданные, как и католики.
– В таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как кабан, которому не всадили рогатины в горло: они вспорют ваш трон, – сказала Екатерина.
– Это вы так думаете, матушка, – молвил король, всем своим видом показывая, что не очень верит предсказаниям матери.
– Разве вы не видели сегодня де Муи и его присных?
– Конечно, видел, раз я пришел сюда от них. Но разве просьба его не справедлива? Он просил меня казнить убийцу его отца, который покусился и на жизнь адмирала. Разве мы не наказали Монтгомери за смерть моего отца, а вашего супруга, хотя его смерть – просто несчастный случай?
– Хорошо, государь, оставим этот разговор, – ответила задетая за живое королева-мать. – Сам Господь Бог хранит ваше величество и дарует вам силу, мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно, за мои грехи, трепещу и покоряюсь.
Снова сделав реверанс, она сделала знак герцогу де Гизу, вошедшему к королю во время этого разговора, занять ее место и сделать последнюю попытку.
Карл IX проводил мать глазами, но на сей раз не стал ее удерживать; он принялся ласкать собак, насвистывая охотничью песенку.
Вдруг он прервал свое занятие.
– У моей матери истинно королевский ум, – заговорил он, – у нее нет ни колебаний, ни сомнений. А ну-ка возьмите да убейте несколько десятков гугенотов за то, что они явились просить правосудия! Разве они не имеют на это права в конце-то концов?
– Несколько десятков, – тихо повторил герцог де Гиз.
– А-а, вы здесь, герцог! – сказал король, притворившись, что только сейчас его увидел. – Да, несколько десятков; не велика потеря. Вот если бы кто-нибудь пришел ко мне и сказал: «Государь, вы разом будете избавлены от всех врагов, и завтра не останется ни одного из них, кто мог бы упрекнуть вас за смерть всех прочих», – ну, тогда Дело другое!
– Государь... – начал герцог де Гиз.
– Таванн, оставьте Марго, посадите ее на жердочку, – перебил король, – хотя она и тезка моей сестры, королевы Наваррской, но это еще не причина, чтобы все ее ласкали.
Таванн посадил пустельгу на жердочку и принялся скручивать и раскручивать уши борзой.
– Государь, – снова заговорил герцог де Гиз, – значит, если бы вашему величеству сказали: «Ваше величество, завтра вы будете избавлены от всех ваших врагов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32