пригрозив его жене, что если она не заставит мужа приняться за дело, то всемогущий отец Жозеф расценит их поведение как саботаж, и с ее помощью выплеснув на голову пьяницы бессчетное количество ушатов студеной воды, гонец за час поднял его на ноги, и прошел еще час, пока кузнец опомнился настолько, что смог, ворча и проклиная все на свете, приняться за работу. Тем временем через селение проехал следующий курьер, у которого в сумке лежало послание, отменявшее известие о смерти Петра, и который, никак, не предполагая, что коллега, которого он должен настичь и остановить, совсем близко, проследовал своим разумно-неспешным темпом дальше. При таком положении дел, когда второй курьер вырвался вперед, легко могло случиться, что опровержение факта смерти Петра прибудет в Стамбул раньше, чем послание, где об этой смерти извещалось, что также вызвало бы лишь бурю здорового веселья и ничего больше. Но до этого благоприятного осложнения дело не дошло, потому что вырвавшийся вперед изначально второй курьер, доехав до Лиона, повстречал в гостинице «У знаменосца», где остановился на ночь, своего старого товарища, с которым в свое время служил в полку герцога де Лаведан; оба приятеля до глубокой ночи вспоминали минувшие дни, так что курьер проснулся поутру с больной головой и мутными глазами, тогда как изначально первый посол, тоже ночевавший в Лионе, но только в гостинице «У барабанщика», был уже два часа как в пути.Таким образом, в конце концов случилось худшее, что только могло случиться: первый курьер, несший известие о смерти Петра, в Марселе в последнюю минуту с трудом, но попал-таки на корабль с грузом мушкетов, — корабль уже снимался с якоря, чтоб отплыть в Стамбул; второму курьеру, прибывшему в Марсель чуть позднее, пришлось ждать два дня, прежде чем нашелся корабль, плывший в Стамбул с грузом легких гаубиц; последним в Стамбул отплыл, наняв с этой целью скромное парусное судно с капитаном и командой, Петр Кукань из Кукани, которого задержали в пути не только paupiettes, которые он вкусил по дороге в Марсель, но и полная турецкая экипировка, заказанная им у лучшего марсельского портного, поскольку три месяца назад, покидая Стамбул, он переоделся матросом, а теперь хотел явиться туда в полном параде.А в Стамбуле как-то вечером, почти месяц спустя после этих событий, достопочтенный Хранитель сокровищ паша Абеддин, дефтердар-эфенди, тот самый, кто, как мы помним, пользовался дурной репутацией из-за того, что в свое время чуть не спятил после финансовых жертв, которые ему пришлось возложить на алтарь военного ведомства, объявился на рыночной площади нагишом, вернее, в одном халате без воротника, оторванного в приступе ярости и печали, и, по давней привычке, уже в сумерках посетил французского посла господина д'Анкетиля, проникнув к нему в дом через черный ход. Паша Абеддин и господин д'Анкетиль были старинные приятели, и, поскольку мусульмане не могли встречаться с христианами открыто, оба пожилых господина виделись тайком, чтобы раз или два в неделю, никем не замеченные, сыграть в пике.Как и всегда, они удобно устроились в обтянутых чалоунами креслах возле круглого столика у камина, где тлело дубовое полено — скорее для создания уюта, чем для тепла, ибо дни стояли погожие, — намереваясь перед началом игры выпить знаменитого бургундского, которое посол распорядился доставлять ему с родины. Паша Абеддин, в душе европеец, любил эти минуты, проходившие в атмосфере, ничем не напоминавшей о востоке, в удобном кабинете, обставленном превосходной современной мебелью в стиле Генриха Четвертого, где, вместо противно шаркающих от чрезмерного угодничества ссутулившихся рабов, непринужденными pas du valet, то есть шагами вышколенного камердинера, неспешно подходил личный слуга посланника, одетый в серую ливрею, и ублажал обоих собеседников вином и куревом.Господин д'Анкетиль был на этот раз в дурном расположении духа и, спрошенный о причине своего расстройства, махнул рукой, словно отгоняя муху.— Ах, сплошная ерунда, — произнес он. — Все несчастья мира происходят оттого, что таким людям, как я, кто находится в гуще жизни и изо дня в день ведет борьбу с жестокой реальностью, приходится танцевать согласно инструкциям бюрократов, которые ни о чем не имеют понятия. А мне это надоело, лучше уж все бросить, вернуться в свои туринские владения и до самой смерти выращивать картошку и капусту. Право, сам удивляюсь, отчего я не сделал этого раньше и почему все еще торчу в этом городе, где полно клопов, где человек годами не видит солнца, потому что оно скрыто за тучами коршунов. В Турине нет никаких коршунов, там небо голубое и чистое, как сталь. Мои имения лежат не в той части Турина, которую называют садом Франции, а несколько в стороне, на равнине д'Амбуаз, где не земля, а сплошной мел да мох и только местами полосы плодородных почв, но все равно такой красоты нигде больше нет. И отовсюду все видно на мили вперед. И никаких минаретов. Ах, как раздражают меня эти их минареты!— Вы там и родились? — спросил паша Абеддин.— Да, я родился в Турине, — ответил господин д'Анкетиль. — И я хотел бы туда возвратиться.— А я не хотел бы вернуться туда, где родился, — признался паша Абеддин. — Потому что я родился в маленькой деревеньке недалеко от Лодзи, среди болот, и если что и помню из своего детства, так эти воспоминания ничего не стоят, к примеру — как мы с отцом ходили в Лодзь на базар по узенькой тропинке, через которую туда-сюда прыгали лягушки, зеленые в коричневую крапинку на спине; скажите. Ваше Превосходительство, стоит ли человеку вспоминать о зеленых в коричневую крапинку лягушках?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115