Большинство же прелатов, исповедников и проповедников не обладали ни мужеством, ни достаточно прочным положением, чтобы выступать открыто. Но они считали своим долгом вернуть короля на путь истинный и для достижения этой цели обладали, по крайней мере, одним средством: отказом в Святом причастии. Любопытно, что именно проповедники, отличавшиеся наибольшей смелостью, не колеблясь, публично возвещали о недостойном поведении короля, причем прибегая порой к таким выражениям, за которые, если бы они не исходили из уст священнослужителей, можно было бы угодить в Бастилию. Например, слова иезуита Готри кажутся даже мягкими по сравнению с ужасными обвинениями, которые Боссюэ со своей кафедры бросал в лицо Людовику XIV. Однажды этот Готри произносил проповедь перед Генрихом IV, а королевская фаворитка Габриель д'Эстре, которую святое красноречие совсем не волновало, строила гримасы, чтобы рассмешить короля. Наконец проповедник потерял терпение. «Сир, — обратился он к государю в присутствии всего двора, — не могли бы вы впредь приходить внимать слову Божьему без своего сераля, чтобы не подавать столь скандальных соблазнов в этом святом месте?»
Кроме Людовика XIV, никто не питал неприязни к Боссюэ и никто не ставил в упрек чересчур ревностному проповеднику дерзость его языка, изумлявшую придворных («Оставьте, ваше величество, — успокаивали они короля, — он всего лишь делает свою работу»). Генрих IV не проявил строгости к дерзкому иезуиту, он лишь посоветовал ему вести себя более благоразумно в публичных местах. Но обычно отношение королевских духовников было менее подчеркнутым, и часто даже угодливым, пороки выдавались за слабости. Отец де Ля Шез проявил себя таким соглашателем по отношению к «блужданиям», читай — блуду, своего венценосного кающегося грешника, что мадам де Монтеспан непочтительно прозвала его… «Стульчак облегчения».
Проповедники пытались принимать какие-то встречные меры, но их суровость оставалась без последствий. Неистовый гнев Боссюэ или непритворная искренность Бурдалу привели лишь к тому, что в королевской домовой церкви утвердился высокопарный самообман. Боссюэ в конце концов примирился с королевским адюльтером, хотя продолжал горячо осуждать его не только по убеждениям, но и по должности: ведь от него ждали риторической строгости, которая, как известно, не приносит .результатов. Получив публичный выговор, король признается невиновным благодаря своему смирению, а затем может продолжать упорствовать в грехе. Устанавливается «джентльменское соглашение»: Церковь спасает нравственность, а король предается своим удовольствиям.
Если прелат видел тщетность собственных усилий, он иной раз не отказывался со всей ревностью осудить скандальное поведение своего монарха; и не только в те века, когда святость была распространенным явлением, но и в XVIII столетии Церковь клеймила грешника и его возлюбленную со всей строгостью, которая не смягчалась духом времени. Когда в 1773 году аббат де Бове проповедовал воздержание королевскому двору, никто не заблуждался относительно того, кого он имел в виду под Соломоном и проституткой, разделявшей его срамные радости. Мадам Дюбарри попыталась защищаться, но Людовик XV принял выговор. Она не получила прощения, и придворные, отличавшиеся меньшей набожностью, чем их король, воскликнули при дерзких словах, объявлявших Соломона-Людовика XV самым развращенным из всех людей, а его фаворитку — публичной девкой. «И наконец этот царь, — исступленно вещал проповедник, — пресыщенный сладострастием, изнуренный позорными влечениями ко всякого рода удовольствиям, окружавшим его трон, докатился до того, что нашел себе новую забаву среди презренных женщин, публично выставляющих себя на позор!»
Однако подобные речи в силу своей чрезмерности не отражали истинной позиции Церкви в этом вопросе, в целом настроенной гораздо более осторожно и соглашательски. Церковь без колебаний вступала в переговоры с прелюбодейкой — «жертвой помешательства от страстного обожания» по мнению Лакордера. Боссюэ, чья моральная строгость не вызывает сомнений, испытывал странное бессилие перед слабостями короля. Величие трона обезоруживало его, и вне кафедры, откуда временами он произносил пламенные речи, он являл собой пример истинно евангельской кротости. Мадам де Ментенон, не слишком обходительная с Божьим слугой, обвиняла его даже в том, что иногда ему невольно случалось становиться сводником. Намекая на попытку отбить короля у Монтеспан, когда Боссюэ отводилась роль посредника с тем, чтобы потом у него же получить отпущение грехов, она писала своему духовнику: «Я уже сообщала вам, что господин де Кан-дом (Боссюэ) проявил себя болваном в этой истории. Он очень умен, но совсем не так, как это требуется при дворе. Со всем усердием он стремится к тому, что Лозен постыдился бы сделать. Он хотел их развести, а вместо этого — помирил». Снисходительность прелата, имевшего лучшие намерения, но не умевшего противостоять ни капризу, ни слезам своего короля, в конце концов привела в негодование даже Шатобриана, выразившего изумление и досаду по поводу царивших кругом него нравов, с которыми он не мог смириться:
«Мы задаемся вопросом, каким образом государь умудрился обзавестись возлюбленной, имевшей славу отъявленной (…). Подобные вещи коренятся в XVII столетии, когда Боссюэ брал на себя труд мирить Людовика XIV и мадам де Монтеспан».
На самом деле, Боссюэ мучился от того, чему не мог помешать, но возвращался к этой теме всякий раз, когда от него требовался не дипломатический, а его действительный талант:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76