Один за другим выбегали курсанты из склада. Высоко держа винтовки, они щелкали затворами, загоняли патроны в магазины, оттягивали тугие предохранители.— Связные здесь? — послышался голос Полевого.— Здесь, товарищ секретарь, — откликнулись сразу несколько человек.— Будите начсостав и сотрудников! Живее! — приказал Полевой.По двору в разные стороны побежали связные. Один из них, шумом раздвинув ветки сирени, помчался напрямик по бурьяну к нашему флигелю.— Где печатник Манджура живет? — запыхавшись, спросил он.Связной был низенький комсомолец, тот, что председательствовал на собрании и попросил меня из зала.— Сюда! — крикнул я коротко и первый побежал в коридор.Связной чиркнул спичкой. При ее зыбком свете я показал ему дверь, ведущую к родным, и он сразу же заколотил в нее кулаком.— Кто там? — глухо отозвался отец.— Тревога! Быстрей! — крикнул связной.Пока отец одевался, я стоял на крыльце.Под белой стеной главного здания уже выстраивались курсанты. Они были хорошо видны мне отсюда, сверху, лишь правый фланг слегка заслоняли кусты сирени.— Я с тобой, тато, можно? — шепнул я отцу, как только он показался на пороге.— Куда со мной? Еще чего не хватало? Марш спать! — не глядя на меня, сердито крикнул отец и осторожно сбежал по ступенькам во двор.Послышался тихий, приглушенный голос Полевого:— Смирно! Первый взвод, за мной шагом марш!Курсанты двинулись строем по четыре вдоль здания. Впереди без винтовки шагал Полевой. Отец пристроился на ходу, и я сразу же потерял его из виду.Без песен, без громкой команды, поблескивая штыками винтовок, отчеканивая шаг, колонна курсантов-чоновцев вышла из ворот на улицу, и часовой сразу же закрыл за нею высокие железные ворота.Мне стало очень одиноко здесь, на крыльце. К тетке идти не хотелось. Я знал, что теперь на все это большое здание, на весь огромный, занимающий целый квартал двор совпартшколы осталось всего несколько человек беспартийных сотрудников да жен начсостава с детьми. В городе было тихо, но тишина эта была обманчивой. Я знал, что сейчас со всех улочек города и даже с далекой станции спешат по тревоге на Кишиневскую, к штабу ЧОНа, группами и поодиночке коммунары-чоновцы.Пересекая освещенный луной пустой двор совпартшколы, я направился к воротам.— Стой! Кто идет? — громко закричал часовой.Голос его показался мне знакомым.— Свои, — ответил я тихо.— Кто такие свои?— Я живу здесь.— Фамилия?— Манджура.— Ну проходи…Часовой ждал меня в тени высокого вяза, и мне сперва было трудно разглядеть его в темноте; когда он вышел из-под дерева на свет, я узнал Марущака.— Старый знакомый! — протянул Марущак, улыбаясь, и взял винтовку за ремень. — Почему не спишь?— Хорошее дело! А тревога?— Какая тревога?— Да, какая? Вы будто не знаете?— Первый раз слышу!Я понимал, что Марущак меня разыгрывает, но все же спросил:— А куда курсанты пошли?— Кто их знает — может, в баню!— Ночью в баню? Вы что думаете, я — дурной?Марущак засмеялся и сказал:— Вижу, что не дурной, а вот любопытный — это да.Я не нашелся что ответить и затоптался на месте. Марущак предложил:— Давай посидим, раз такое дело.Мы сели на скамеечке около турника. Я незаметно поправил в кармане револьвер и спросил Марущака:— Часовому разве можно сидеть?— В армии нельзя, здесь разрешается, — ответил Марущак, шаря в кармане. Он вытащил кисет и, свернув папироску, чиркнул спичкой.— Папаша тоже ушел по тревоге?— Ага!Марущак с досадой, попыхивая папироской, сказал:— Вот черти, а меня не взяли. Надо же — второй раз тревога, а я в наряде.— А то не Петлюра случайно перешел границу?— Петлюра? Навряд ли. Вот только разве кто-нибудь из его субчиков. Нажимают на них Англия, Америка да Пилсудский, чтобы те деньги отрабатывали, которыми ихняя буржуазия подкармливает всю эту националистическую погань. Вот и лезут сюда, к нам.Далеко за Должецким лесом прокатился выстрел. Немного погодя — другой.— Пуляют, бандитские шкуры! — сказал Марущак.— Когда же тех бандитов половят?— А с кем их ловить будешь? Войска-то настоящего нет. Пограничники, те на границе, а тут чоновцы да милиция. С Польшей, как мир подписывали, уговор был: войска регулярного вблизи границы не держать.Марущак затянулся последний раз и очень ловко выплюнул окурок. Описав дугу, окурок упал далеко в траву, погорел там немного маленькой красной точечкой, похожей на светлячка, и погас.Луна светила ясно. Она стояла сейчас как раз над тюрьмой. Очень громко пели соловьи в саду совпартшколы. «Наверное, чоновцы уже где-нибудь за городом», — подумал я и в эту минуту услышал позади чуть слышный колокольный звон. Сперва я решил, что мне почудилось, и глянул на Марущака. Но он тоже услышал, повернулся и смотрел сейчас на открытые окна главного здания, откуда несся к нам этот неожиданный звук.«Бам, бам, бам!» — точно на кафедральном костеле, ровно отбивал удары колокол.— Что за черт! Чего он балуется? — сказал Марущак и вскочил.— Кто балуется?— Погоди.Кто-то быстро прошел по коридору, спустился по каменной лестнице, хлопнула внизу дверь, и я увидел, как выскочил из нее человек. Он оглянулся, перемахнул через проволочную ограду палисадника и побежал к нам.Это был не знакомый мне пожилой курсант, слегка сутулый, в большой надвинутой до ушей буденовке.— Ты чуеш, Панас? — тихо спросил он Марущака.— Чую-то чую, — ответил Марущак, — но я думал сперва — может, это ты?— Да, я… — обиделся курсант. — Только мне еще не хватало по ночам в колокол звонить…— Наган с тобой? — строго спросил Марущак.— Ага! — ответил дневальный, хлопая себя по кобуре.— Покарауль тогда у ворот, а я схожу гляну, — продолжал Марущак и, посмотрев на меня, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69