Я так и не понял: согласился ли он с председателем или замышлял против него наступление.Когда председатель прочел заявление и анкету Котьки, я почувствовал, что почва ускользает из-под моих ног и нам с Петькой почти ничего не остается сказать.Григоренко сам в своих анкетах написал, что его отец расстрелян Чрезвычайной комиссией за контрреволюцию и что он в связи с этим отрекся навсегда от своих родных. Когда анкеты были прочитаны, председатель огласил приложенную к ним вырезку из газеты «Червоный кордон», в которой было написано, что Константин Григоренко, 16 лет, на почве религиозных и идейных расхождений отрекается от своего отца и от своей матери и просит считать себя сиротой. Объявление это было напечатано полгода назад.— Где сейчас мать находится? — сурово спросил с места Никита.— Разрешите ответить, товарищ председатель? — обратился к председателю Григоренко.— Отвечай! — буркнул председатель, почти к самым глазам поднося Котькины анкеты и вчитываясь в них.— Мать живет здесь, в городе, — спокойно сказал Котька.— И ты не поддерживаешь с ней никакой связи? — спросил Коломеец.— Абсолютно никакой! — И Котька гордо тряхнул головой.— А почему? — сказал Никита.— То есть как почему? — не понял Котька. — Я же отрекся!— Это мы знаем, что ты отрекся! — сказал Никита. — Вообще говоря, это очень интересно: человек сам себя превращает в сироту. А может быть, ты захотел бы, чтобы тебя считали подкидышем, а? Но вот почему ты отрекся, не можешь ли сказать? Отец, я понимаю, был контрик, так сказать, подлец в отношении к революции, и у тебя были основания. Ну, а вот с матерью как же?— Я немножко не понимаю существа вопроса, — медленно, видимо волнуясь, сказал Котька. — Женщина, которая физически была моей матерью, в моральном отношении была для меня чужда и являлась женой человека, враждебного нам… Потому я… Да и, кроме того, она была косвенным эксплуататором.— Кого же, интересно, она эксплуатировала? — спросил Коломеец.— Как — кого? — возмутился Котька. — Горничную… наконец, больных, то есть пациентов…В зале послышался смех. Я не понял, смеялись ли это над вопросом, который задал Коломеец, или над ответом Котьки. Никита, не обращая никакого внимания на смешки, спросил:— Значит, ты утверждаешь решительно, что у тебя с матерью никаких связей нет?— Утверждаю решительно, — гордо заявил Котька.— Понятно! Значит, полный сирота. Ни отца, ни матери, а дядя по несознательности перебежал в Румынию да имение себе там с горя купил, — сказал Никита и, обращаясь к председателю, добавил: — У меня вопросов больше нет!Пока другие комсомольцы задавали Котьке разные пустяковые вопросы: сколько ему лет, много ли он зарабатывает у своего кустаря и давно ли перестал верить в бога, я поспешно придумывал, что мне говорить, когда начнутся отводы.Котька держался на собрании очень храбро, он говорил такие слова, как «существо вопроса», «физическое и моральное отношение», «косвенный эксплуататор»… Наверное, его кто-то научил выступать здесь с такими учеными словами.— Приступаем к обсуждению, — сказал председатель. — У кого есть отводы?По залу прошел шорох, и стало очень тихо. Председатель приподнялся на цыпочках, вглядываясь далеко в конец зала. Он сейчас казался очень длинным; казалось, вот-вот он раздавит обеими широкими ладонями покрытый кумачом маленький столик. Коломеец обернулся и начал разглядывать сидевших сзади комсомольцев так, словно хотел догадаться заранее, кто из них будет давать отвод.Котька смотрел в упор на председателя. Видно было — ему очень хотелось повернуться лицом к собранию, но было страшно.В этой настороженной тишине я услышал, как сидящий позади меня загорелый комсомолец сказал соседу:— Случай интересный.Услышав шепот, председатель спросил:— Ты имеешь отвод, да, Поливко?Загорелый комсомолец смутился от неожиданности и буркнул:— Да нет, я просто так.— Говори, Петрусь, — сказал я и толкнул Маремуху.— Хорошее дело. Почему я? Говори ты первый!— Мы же условились. Я буду последний, — сказал я.— Но Сашки же нет? — заскулил Петька. — Я не буду первым. Говори!— Будут отводы? Не стесняйтесь, товарищи! Что? — сказал председатель.— Ну, Петька! — угрожающе прошипел я на ухо Маремухе.Петька молча сопел.— У меня есть отвод! — выкрикнул я, отважившись, и, точно на уроке в трудшколе, поднял кверху два пальца.— Ну что ж, давай! — оживился председатель. — Выходи на сцену!— Да я отсюда…— Выходи, выходи… — призывал председатель.Мне очень не хотелось идти туда, так далеко, к столику президиума, и я попросил:— Лучше я отсюда. Все равно!— Пусть парень говорит с места. Не сбивай его! — крикнули председателю.Махнув рукой, он уселся на табуретку, испытующе глядя на меня.Но меня уже и так сбили. Все, что я хотел сказать, я забыл. Передо мной были десятки внимательных и незнакомых глаз, только где-то вдали виднелось улыбающееся лицо Коломейца. Котька тоже смотрел на меня, и я видел в его взгляде нескрываемую злобу. Что говорить? Как начинать? Сказать о том, как Григоренко бил в трудшколе Маремуху? Но ведь об этом мы решили не говорить. А что же еще?Собрание ждало.Тихо было. И страшно.Я понял, что, если еще одну секунду простою так, молча, меня подымут на смех. Надо было говорить. Что? Не важно. Лишь бы говорить!— Товарищи! — задыхаясь от волнения и едва не пустив петуха, сказал я. — Мы хорошо знаем… Я хорошо знаю этого… — здесь я поперхнулся и выдавил хрипло, — типа… Его родственник был гетман Петро Дорошенко, а сам он был начальником «удавов» у петлюровских…Громкий хохот прервал меня. Собрание смеялось. Я видел вокруг смеющиеся лица комсомольцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69