— Ну-ну...
— Как понять? — спросил Корнилов.
— Только название, что мужчины. И чего тут понимать-то — примитивы. Как мужчины — оба примитивы!
— Не скажи, Леночка. Не скажи... По крайней мере, один из них. Он себя еще покажет. Когда будет допрашивать меня, вести следствие.
— Хуже, чем примитивы.
— То есть?
— Полупримитивы.
— Но это уже лучше! Это много, много лучше!
— Хуже... Примитив понятен, с ним легко найти что-то общее, так же, как и с человеком умным и разнообразным, его можно любить, и даже — очень, а с полупримитивом что можно? Полулюбить, да? Они эти «полу», ваши следователи, да? Так я вам не завидую, Петр Николаевич!
— Еще бы мне завидовать — нелепо!
— Нелепо, а бывает! Мало ли что бывает? У меня случай быж я смертнице завидовала. Женщина приговорена была к расстрелу, а я так завидовала, так завидовала — страсть! Ну, правда, потом прошло.
— Это было в прошлом. Не сейчас!
— Конечно, не сейчас! Сейчас я люблю...
— Сказали бы — кого?
— Я его к вам приведу, и вы увидите. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать — так? Психологически я вас подготовила, теперь дело за немногим.
— Мне что непонятно в тебе, Леночка,— сказал, раздумывая вслух, Корнилов и, кажется, окончательно переходя с нею на «ты»,— мне очень многое в тебе непонятно, но одно обстоятельство особенно: почему в свое время ты не занялась революцией? Все у тебя для этого есть — и качества характера и биография. Мало ли хорошеньких девушек, твоих сверстниц, занималось этим делом, модно это было, да и красиво к тому же, увлекательно! Да-да: ты девушкой была независимой, богатой, но богатством совершенно не дорожила, ты смелая есть и была, любила и понимала толк в рискованных цирковых номерах — ей-богу, тебе бы только в революцию, больше некуда! А ты — нет, ты ею не занималась, отвергла — почему? Ведь где бы ты сейчас была, на каких высотах духа, в каких прекрасных существовала бы убеждениях, каким интересным был бы тебе мир, какие надежды, какие устремления, какие цели — боже мой, представить себе трудно! Вместо того ты хоть и молоденькая, но уже «бывшая», ты — в очереди на бирже труда! Нехорошо! Точно тебе говорю — нехорошо!
— А откуда вы знаете, Петр Николаевич, что я революцией никогда не занималась? А может, я ей и сейчас занимаюсь, только в самой себе! Сама себе революционерка! Почему это революции должны быть для всех одинаковы? А если для меня моя собственная главнее всех других — и французских, и русских, и китайских? В настоящее время — какая происходит?
— Революция — дело масс. А ты одна-одинешенька!
— Откуда вам известно, будто я — одна?
— А откуда ты знаешь, Леночка, что у тебя есть единомышленники? Единомышленницы? Что вас — много?
— Нас много! Нас очень много! Только мы не знаем друг друга, мы не выстраиваемся в колонны, не поем гимнов, не ходим под знаменами. Но от этого нас не меньше.
— А цели? У революции и революционеров самые отчетливые цели! Ни у кого на свете нет таких же отчетливых!
— Целей мы не знаем, вот это — точно! Но мы и не очень-то верим, будто их кто-нибудь знает, тем более — раз и навсегда! Поэтому нет никакой беды в том, что ты чувствуешь в себе революцию, а чего ради — не знаешь. Важно ее чувствовать...
Ну, Корнилов когда задавал вопрос, он приблизительно такого ответа и ждал, а получив этот ответ, сказал:
— Тебе бы, Леночка, человека родить... Мужчину или женщину, одним словом, на себя очень похожее существо,— и капут настал бы твоей революции! Или — сомневаешься?
— Конечно, сомневаюсь! Для меня-то это очень нужно, очень и очень, а для того человека, которого родишь? Нужно ли? Ему-то это — для чего? И к чему? Опять же заниматься революциями в колоннах либо индивидуально, для самих себя? К тому же... К тому же родить каждое живое существо женского пола способно, а воспитать?! Да разве я способна кого-нибудь воспитать если только и делаю,, что сама ищу чьего-нибудь воспитания, ищу-ищу, а найти не могу? Нет, родить только ради собственного удовлетворения, вот, дескать, и я тоже выполнила долг, честно выполнила — нет, не хочу! Не хочу эгоизма! Никогда эгоисткой не была, вы же меня знаете, Петр Николаевич, вы же мне поверите— не была! — и вдруг?! Нет-нет, уж лучше я буду любить лопоухого, а он пусть любит меня, по крайней мере, все ясно, понятно и никакого эгоизма!
— Ну это ведь тоже не бог весть что, это ведь тоже банально, поскольку — не в первый раз!
— Ах, вот вы о-о-о че-о-ом! — всплеснула Леночка руками.— Вот вы куда... в какую вы сторону... вот вы по поводу чего — по поводу самого первого! Вспомнила, вспомнила: я-то была для своего первого мужчины — чем? Даром божьим, вот чем! А мой первый мужчина? Да он скорее удавился бы, чем это понял... Или вот вы, Петр Николаевич? Припомните свою первую, постарайтесь и припомните! Как ее звали-то? Забыли уже? Ну, а если не забыли имени и даже фамилии — кем она была для вас? Признавайтесь, признавайтесь — дар божий, да?
И она как в воду глядела, Леночка, потому что, лежа на печи, лежа и выздоравливая после ранения в драке, Корнилов что-то уж слишком часто вспоминал свою двухкомнатную квартирку на Васильевском острове... Папочки — самарский и саратовский,— те явились, довольно продолжительное время побеседовали с сыночком, потом исчезли, только и всего, но тут другой был случай: кратко, но то и дело возникала в памяти Корнилова его квартирка, а главное, милая Милочка, бестужевка, которая его в той квартирке посещала.
Она обучалась на Бестужевских по словесности, а еще ухитрялась и женские агрономические курсы Стебута посещать, благодаря всем этим наукам была с утра до позднего вечера занята, о свидании договориться — на это уходило полчаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159