Но Ева Евгеньевна, Ева Евгеньевна… Тоже мне конспиратор! Ишь до каких фокусов додумалась, но – перемудрила.
Правда, задача до конца решена еще не была: Малаховка велика, а точного адреса нет. Но дело теперь оставалось за малым. Малаховка – не Москва, да и район, где скрылась Икоркина, известен. День-два – и Варламовы будут обнаружены. Это уж непременно.
Прежде чем приступить к разработке плана поисков, Кирилл Петрович решил поговорить с Натой. Может, она что и знает про Малаховку, что-нибудь подскажет.
– Малаховка?.. – задумчиво повторяла Ната. – Малаховка?.. Нет, не припомню, чтобы дядя и тетя там бывали. У кого? Нет, не помню…
Вдруг Ната вскрикнула:
– Вспомнила! Так ведь там, в Малаховке, какой год снимают дачу Соболевы. И как я могла забыть?
– Соболевы? – удивился майор. – Что-то не припомню. Какие еще Соболевы?
– Да боже ж мой! Соболев. Аркадий Адамович. Бывший маклер. Жена у него – балерина. Я же еще в первый день говорила Виктору Ивановичу. Соболевы были дружны еще с родителями Евы Евгеньевны. Тетушка у них, как у себя дома…
Кирилл Петрович вспомнил. Теперь задача и вовсе упростилась, хотя точного адреса Соболевых в Малаховке Ната и не знала.
Скворецкий пошел к комиссару: надо было согласовать план операции, получить санкцию. Отправиться за Варламовыми решили в тот же день, вечером, не откладывая. Когда Кирилл Петрович вернулся к себе, ему доложили, что уже несколько раз звонили из бюро пропусков: там кто-то ждет майора, настойчиво требует встречи с ним. Скворецкий набрал номер дежурного.
– Товарищ майор? Пришел тут один гражданин. Битый час сидит. Чудной какой-то. В летах, между прочим. Обязательно вас требует. И еще говорит, что он пришел арестовываться. Да, да, арестовываться, так и говорит… Что? Как его фамилия? Варламов фамилия. Петр Андреевич Варламов.
Глава 20
Профессор Варламов сидел перед Скворецким строгий, прямой, сосредоточенный. С трудом преодолевая волнение, он медленно цедил слова.
– Вот-с. Явился. Можете меня арестовать. Как шпиона, так сказать. Германского шпиона. – Горестная усмешка искривила его губы.
– Ну, уж так сразу и шпиона, да еще германского? – улыбнулся Кирилл Петрович. – В чем же выразились ваши шпионские дела, если не секрет?
– Смеяться тут, молодой человек, нечего-с, – сухо сказал профессор. – Да, да, нечего. Все это не смешно – трагично. Весьма трагично. Мои шпионские дела вам, надо полагать, известны лучше, чем мне, иначе с какой стати вам охотиться за мной, преследовать меня?
– Охотились? Мы? За вами? Преследовали вас? Полноте, профессор. Уж если быть до конца честным, то это вы вдруг изволили скрыться, исчезнуть, поставив всех в тупик. Разве не правда? А про шпионские дела… Откуда вы взяли?
– Взял? Да будет вам известно, я осведомлен лучше, чем вы полагаете.
– Осведомлены? Извините, профессор, но я вас не понимаю.
– Ладно, – махнул рукой профессор. – К чему препирательства? Я ведь всё знаю. И про письмо тоже.
– Какое письмо? – сразу насторожился и посуровел Скворецкий.
– Письмо Иваницкого. Мне все известно. Вот и пришел. Хватит…
– Откуда вам известно о письме Иваницкого?
– Мне не хотелось бы этого говорить. Известно. Этого достаточно. Зачем впутывать лишних людей, которых я считаю ни в чем не повинными.
– Я вынужден вновь просить у вас извинения, профессор, но, слушая вас, даешься диву: «впутывать», «неповинных»… Я пока еще никого, в том числе и вас, ни в чем не обвинял. Смею вас заверить, что если в чем и намерен обвинить, так это только в некоторой – как бы это деликатнее сказать? – неосмотрительности, необдуманности. Впрочем, если вам неугодно назвать…
– Хорошо. Я скажу: от Миклашева. Константин Дмитриевич мне все рассказал. Все. Он и посоветовал сюда прийти, прямо к вам.
Из сбивчивого, путаного рассказа профессора Варламова постепенно вырисовывалась картина той тяжкой жизни, которую последние недели он влачил по собственной глупости (так он сказал) и по настоянию своей жены, Евы Евгеньевны.
Как все произошло? Почему такое случилось? В тот злосчастный день он узнал (от кого – неважно: некоторые имена профессор все же не хотел бы называть), что его персоной заинтересовались органы НКВД. Приезжали, мол, в институт, расспрашивали. Чем грозит такой интерес – понятно. К тому же и совесть у профессора была не вполне чиста: не давали покоя молодые люди – Малявкин и Гитаев, – неожиданно обосновавшиеся в профессорской квартире. Прежде всего – Гитаев, который производил самое отталкивающее впечатление. Под его влиянием и Борис Малявкин, которого профессор знал с детства, изменился до неузнаваемости. Все в этом Гитаеве, да и Малявкине, было странным: образ жизни, поведение, разговоры. Если бы не жена… Впрочем, что об этом говорить? Кого винить? Сам, сам в ответе. Не мальчик…
Узнав, что им интересуются органы НКВД, профессор растерялся. Первая мысль была о работах, о ходе исследований. Он решил спрятать все расчеты, всю документацию, передать Миклашеву – мало ли что. Тот понял его с полуслова: еще бы, они старые друзья.
Все в тот день валилось у него из рук. Он ушел пораньше домой, а там его ждало новое испытание: крайне взволнованная жена сообщила, что с одним из их постояльцев, Гитаевым, стряслось нечто ужасное – арестован, погиб; Малявкин же забежал на минуту и, сообщив о несчастье, скрылся. Рассказ Петра Андреевича, что и им интересовались, Ева Евгеньевна встретила как нечто само собой разумеющееся: иначе и быть не могло. У нее уже все было продумано, все решено: надо скрываться, немедленно уходить. Она и кое-что из вещей успела собрать. Тут – звонок в дверь, думать было некогда…
Потянулись мучительные дни, унизительные, мерзкие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105