Не волнуйтесь, мистер. — Спасибо, — смог лишь выговорить я.
Сёстры
Через пару часов меня раздели, осмотрели, сделали кучу рентгеновских снимков и отвезли наконец в палату номер один.
В огромном длинном зале с дверьми, выходящими прямо на улицу, стояло двадцать или тридцать коек. Они стояли в два ряда, спинками к стене. Между койками было ровно столько места, чтобы поместилась тумбочка. В центре зала, между рядами кроватей у стен, стоял огромный стол, похожий на стол для пинг-понга, только длиннее.
На кроватях лежали больные в самых странных позах. Особенно выделялся мой сосед через одного человека слева. Коричневый, голый, если не считать красных плавок и бинтов, которые белели на руках и ногах он весь был как бы вывешен на тросиках и подставках, напоминая чучело фантастического марсианина в музее. В нём так много было сломанного, что он мог шевелить только головой, что и делал. Однако он не только вертел головой. На самой голове все тоже было в движении: рот изрыгал поток слов на незнакомом мне языке, но, судя по выражению глаз, это были проклятия. Оно и понятно — это было травматологическое отделение. И вот тут я неожиданно вспомнил, что, когда я улетал из Антарктики, один из американских врачей сказал мне: «Игорь, обрати внимание на сестёр, когда будешь в Чи-Чи. Ты увидишь там лучших сестёр мира»…
Странно, чем же они лучшие. По палате от койки к койке сновали невысокие, крепко сбитые, деревенского вида девушки. Ни маникюра, ни косметики. У всех на ногах тёмные чулки и простенькие туфли. Зеленоватое платье-халат, одинакового у всех покроя, было их униформой. У каждой на коротких, по локоть, рукавах нашиты лычки, как у наших курсантов военных училищ, только не золотистые, а красные. У кого три, у кого одна. Одна лычка — первый год после школы сестёр, три — значит, работает уже больше трех лет. Никто не улыбался завлекающе, не стрелял глазами. Такие «простушки-пастушки» — ничего особенного, и всё-таки было в них что-то необычное. И вдруг я понял, что в них необычного — они все делают бегом или вприпрыжку. Они же не ходят! Они все здесь танцуют. Какой-то нескончаемый балет. Вот одна из них подбежала к койке моего соседа, театральным жестом вытащила из-под его головы подушку, как бы исполняя сложное па, взбила её и легчайшим движением снова подсунула её под голову, а потом протанцевала, подпрыгивая, к другой койке, поить подвешенного «марсианина», изрыгающего проклятья.
Вдруг в палате появились ещё две такие феи. Они внесли большой, по-видимому горячий, бачок и поставили его на стол. Потом на столе появились стопки тарелок, ножи, вилки. Раздался удар гонга. «Ланчтайм! Ланчтайм! Обед! Обед!» — мелодично выкрикивала одна из «балерин». Тут же, на столе для пинг-понга, сестры разливали по тарелкам супы, накладывали вторые и уже после этого разносили больным. По всему чувствовалось, что этот момент для сестёр — один из пиков их постоянного аврала. Ведь некоторых надо было кормить с ложечки, например того марсианина, который ещё норовил выплюнуть ложку или опрокинуть тарелку. А сестричка только смеялась и снова что-то щебетала марсианину, уговаривая проглотить ещё ложечку.
После обеда на столе появились тазы с водой, и здесь же, посредине палаты, те же девочки принялись мыть посуду. К вечеру на этом же столе сестрички раскладывали и подбирали лекарства для вечернего приёма.
Ночью я долго не мог уснуть. В полутьме палаты, подсвечиваемой слабенькими ночниками у кроватей особенно тяжёлых больных, все сновали взад и вперёд сестры, исполняя свой удивительный, молчаливый танец — все бегом, бегом. Но усталость пересилила боль, и я уснул. Внезапно я проснулся от странного ощущения. Кто-то что-то делал с моей ногой. Осторожно открыл глаза. По-прежнему полумрак палаты с летающими, как большие зелёные бабочки, сёстрами. В ногах моей кровати на низенькой табуреточке сидела сестричка. Край одеяла с одной стороны был отогнут, и нижняя часть моей больной ноги была открыта.
Сестричка своими тонкими пальчиками втирала какие-то мази, а может быть, просто нежно-нежно массировала пальцы моей ноги. Это мои-то пальцы! Огрубевшие, отопревшие от многомесячного ношения полярной обуви, где главное — сохранить тепло, а будет ли при этом потеть нога — уже неважно.
Девушка не заметила, что я проснулся, и как-то задумчиво, не торопясь, продолжала свою работу, покачиваясь взад и вперёд, как будто пела беззвучную песню.
И тут я не выдержал. Слезы вдруг брызнули из моих глаз. Я сжал веки так, что стало больно, но влага всё равно находила щели, и я чувствовал, как она лилась, лилась по щекам. Я потихоньку высвободил одну руку, чтобы вытереть слезы, и спугнул девушку. Она внезапно обернулась:
— Простите меня, мистер… я сделала вам больно, мистер…
А мистер все пытался ещё сильнее сжать веки:
— Нет, нет! Что вы, что вы! Мне совсем не больно — это так, сейчас пройдёт.
Ну что я мог сказать этой девочке, которую я даже не видел, ведь я так боялся открыть глаза. Девчушка ушла смущённая, прихватив табуреточку.
Утром, после завтрака, ко мне пришла ещё одна сестра, на этот раз в белом, похожем на наш русский, халате. На шее у неё, на муаровой ленте висела большая, как орден, пятиконечная звезда, сделанная из каких-то красных, как кровь, похожих на рубины камней. Всех остальных сестричэк звали «нёрс». Эту — «систер». Оказалось, что через несколько лет работы сестра-«нёрс» может подготовиться и сдать специальный экзамен на «систер». Только после этого она получает красную рубиновую звезду, право носить белый халат и занимать высокие в сестринской иерархии должности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47