— Эсме Ховард — наш новый представитель в Вашингтоне. Ховард — это душа…
— А вдруг это приведет к нежелательным последствиям? Лучше бы поостеречься.
— Я чрезвычайно опасаюсь, как бы мальчик не попал в серьезную переделку, куда более серьезную, чем он может предполагать. Ведь это же твой брат , и я себе этого никогда не прощу, — вполне искренне возразил Гилберт.
— Ему уже двадцать четыре года, он не ребенок.
Гилберт передернул плечами.
— Я бы сам помчался ему на помощь, если бы не…
— Но почему не предоставить его самому себе — он, кажется, именно этого и хочет!
В густой летней тени огромного дуба стояла маленькая пегая лошадка Полли (подарок Огастина) — стояла на трех ногах, подняв в воздух четвертую и отмахиваясь от мух хвостом. Она заржала при их приближении, и Мэри остановилась взглянуть, все ли с ней в порядке. Тем временем Гилберт продолжал:
— Я бы сам помчался к нему, но ты прекрасно понимаешь, дорогая, что в этот критический момент без меня здесь не обойтись, верно? А Джереми не стоит посылать — слишком он несерьезный, слишком неопытный. — (Джереми ведь уже посылали во Францию, когда его друг исчез с горизонта, но это ничего не дало.) — Потому я и предлагаю…
— Нет, ты только взгляни на его ноги! — с возмущением перебила его Мэри. — Право же, придется избавиться от этого кузнеца — он безнадежен!
Среди безупречной парковой лужайки стоял один-единственный чертополох, и надо было видеть, как Гилберт вдруг ринулся на лужайку — это при гетрах-то и всем прочем — и точно рассчитанным ударом ноги отсек ему макушку.

Теперь они говорили о разных разностях (хотя оба были настороже), пока не достигли прохлады и сумрака тисовой аллеи, куда не проникал даже запах роз, пышно цветущих неподалеку. Тут Гилберт попробовал подойти к делу с другой стороны. В письме Огастина ни слова не говорится о том, что он намерен вернуться, — как же быть с его поместьем? Его поверенный в Уэльсе — человек вроде приличный, но уже старый, а ведь этак поместье недолго и запустить!
— Но Огастина наверняка несложно будет найти, ведь на его письме есть почтовый штемпель. Паром, о котором он упоминает, видимо, ходит в Нью-Лондон, следовательно, он мог ехать на нем в Бар-Харбор, или Ньюпорт, или, может быть, в Марблхед — в такое время года не так уж много мест, куда можно поехать. А все эти курорты, где летом отдыхают сливки общества, сейчас кишмя кишат посольскими служащими… — Не может Мэри не понимать, что, чем скорее посольство зацепит ее братца, тем для него же будет лучше!
Но и на этот раз Мэри не сказала ничего. «Гилберт сейчас как на иголках, — думала она, — ему до смерти хочется получить пост в будущем правительстве либералов, и он боится, как бы мой брат не выкинул чего-нибудь и не скомпрометировал его…» Мэри куда яснее самого Гилберта понимала, что таилось за его внезапно вспыхнувшей заботой об Огастине, ибо Гилберт не позволял недостойным соображениям всплывать на поверхность даже в самых темных закоулках его ума, «натренированного, — как сказал однажды злопыхатель Джереми, — видеть во всех лишь наилучшие задатки, начиная, естественно, с самого себя!»

Итак, супруги вернулись домой, как это ни грустно, в состоянии некоторого разлада. («С Мэри стало так трудно…»; «Гилберт стал такой вздорный…») Над садовой калиткой, увитой знаменитой мелтонской поздней глицинией с желтовато-белыми цветами, гудели пчелы, и одна из них укусила Гилберта в шею, чем и отвлекла на время внимание супругов от волновавшей их проблемы.

Сразу после чая Мэри поднялась к себе в спальню. В шесть часов ей принесли кормить малышку, и, хотя Полли уже пора было готовиться ко сну, она тоже пришла (это хорошо, что Полли проявляет интерес к сестричке).
— Завтра мой день роздения! — заявила Полли.
— Рождения, детка, — поправила ее няня и хрустнула накрахмаленным передником. — Вы уже достаточно взрослая и должны говорить правильно: ведь вам завтра исполнится…
— А я все видела! — победоносно выкрикнула Полли, перебивая ее. — Шесть штук — вот их было сколько!
— Ах ты маленькая востроглазка! — сказала няня. (Дело в том, что Полли застигла ее в тот момент, когда она доставала цветные свечи для будущего торта в честь новорожденной, которые Минта должна была отнести на кухню.)
Мэри расстегнула платье, приложила жадный маленький ротик к соску, и ротик сразу засосал.
— Кого же ты пригласила на свой день рождения, милочка? — спросила она Полли.
— Только собачек, — решительно заявила та.
— Что?! И вы не пригласили ни миссис Уинтер, ни мистера Уонтиджа?! — удивилась няня.
— Нет, их я, конечно, пригласила! Но больше никого — только собачек.
— И даже батюшку с матушкой не пригласили, мисс Полли?
Полли в изумлении подняла на няню глаза — как можно задавать такие глупые вопросы? — и даже не потрудилась ответить. Лишь после долгой паузы произнесла:
— Как бы я хотела, чтобы Гастин приехал! — и глубоко вздохнула. Огастин до сих пор был главным действующим лицом на всех днях рождения у Полли.
Чувствуя, как присосался к груди жадный маленький ротик Сьюзен, Мэри словно впала в оцепенение, и, хотя мозг ее все больше заволакивало туманом, мыслями она (как и Полли) обратилась к далекому Огастину.
Господи, что он такое задумал? Вот и в последнем письме — опять ничего, да и вообще, с тех пор как он уехал за границу, ни разу ничего толком о себе не написал. В письмах из Парижа рассуждал лишь об искусстве — и ни слова о том, почему вдруг покинул Германию!
Он, видно, в самом деле помешался на искусстве: модернизм, формализм, Самозначимая Форма — вся эта заумь, о которой пишет Клайв Белл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125