Может быть, потому, что не было между мной и Сашей ни любви, ни страсти или хоть нежности, хотя мы, конечно, в этом не признавались, ревниво храня друг от друга нашу печальную тайну. Наверное. Подавленные эмоции сгорели и переплавились в многочисленные изобретения, в толстую папку, лежащую вон там, на столе, в это самое открытие, которое так напугало тех, к кому я толкнулась. Их растерянный, виноватый испуг яснее рецензий и отзывов показал мне ценность того, что сделано... Но можно ли обмануть природу? История с Костей доказала, что нет. То, что таилось во мне, вырвалось на свободу, и это, вырвавшееся, я не забыла. Как сказал этот доктор с темными глазами и длинными девичьими ресницами? "Вы красивая, обаятельная женщина..." Голос гудит, как шмель, брови сходятся у переносицы, в кабинете тепло и уютно. Ну и что ж, что красивая? А кому это нужно?
Весна. И я снова в Москве
Опять Москва, канун Пасхи. "Бога нет, - сказал он и плюнул в небо..." Это, кажется, из Гайдара. Да, так мы и жили, рожденные в неверии, ожесточившись пустой душой, из которой вынули Бога, а взамен ничего не вложили. Теперь Бога реабилитировали настолько, что даже я в своем дневнике пишу его с прописной.
В общежитии тихо и чисто, и я снова одна в большой комнате. Но теперь это меня не печалит: устала дома, в Самаре, и отдыхаю. Как странно, что тогда, в свой первый приезд, надумала я писать дневник - в наше-то сумасшедшее время! Ни разу не раскрыла его за всю долгую зиму, хотя нет-нет да о нем вспоминала.
Хотелось зажечь настольную лампу, погасить верхний свет, устроиться поудобнее... Но некогда, некогда! И я спрятала тетрадь подальше, чтоб не наткнулась моя насмешливая Алена, и бросилась снова в жизнь. А она все труднее, печальней, ожесточеннее.
Еды в магазинах все меньше, пирожками торгуют уже с картошкой - ни мяса, ни капусты нет, видно, и у кооператоров, студенты занимаются чем попало и упорно не учатся. И вдруг те же ученые мужи, что отвергли мою работу, снова призвали меня в Москву: нашли оппонентов, отыскался и подходящий Ученый совет.
А я, представьте, вкус к моей работе утратила: сделано уже дело и думаю уже о другом. Даже гордости за содеянное больше нет: прошлое это, прошлое. И всегда так. Саша вначале удивлялся, потом бранил:
- Вот ты делаешь что-то трудное, преодолеваешь кучу препятствий, а когда все готово и можно успокоиться и стричь купоны, бросаешь сделанное и начинаешь другое, новое. Кто же так поступает? Надо успех развивать.
В этом весь Саша, с его обстоятельностью и медлительностью. Крутых поворотов не понимает. Мне и думать о диссертации неохота: слишком много тяжелого с нею связано. Да еще в воздухе нашего непредсказуемого Отечества висит, сгущаясь, тревога: что будет? Хуже, хуже, еще хуже, кажется, хуже некуда, но катится все вниз, в пропасть, и нет надежды, как пять лет назад, когда во второй раз на моей памяти мы воспрянули и обольстились. Так хочется стать нормальной страной, но это нам хочется, а там, наверху, идет бешеная борьба за власть. Может, поэтому все вдруг поверили в Бога, и власти эту веру поддерживают, поощряют, как во время войны - тогда и церкви пооткрывали? В самом деле, что остается? Верить в то, что послано России великое испытание, предупреждение всему миру, а мы мошки, муравчики, жертвы жестокого эксперимента.
Алена моя все воюет: вступила в какую-то группу, важно именуемую партией, - митингуют, протестуют, требуют. Всех, кто не занимается политикой, презирает, в том числе брата, а уж Сонечку, похоже, вообще никем не считает: как же, Сонечка теперь вся в пеленках, купании, сцеживании борется отважно за молоко, а оно все убывает и убывает, вот-вот исчезнет. Серьезный, похоже, даже испуганный Славка носится по городу, добывая смеси, тальк, марлю... И вдруг наша строгая, значительная Алена является с очередного митинга с какой-то немецкой банкой: "На-ка племяннику!" Ну, слава Богу, не все еще умерло в моей дочери, не все человеческое, как почти всегда умирает в бунтарях и политиках. И на том спасибо! Хоть бы учиться не бросила с этими ее государственными делами, не упустила бы время любить, ведь это какая беда, уж я-то знаю!
В доме нашем полно ее сотоварищей: спорят, сговариваются, гоняют чаи, истово проклинают властей предержащих. Я осторожно выспрашиваю:
- А вы где учитесь? Где работаете?
Некоторые нигде не учатся и нигде не работают, но бездельниками себя не считают, потому как борются за демократию. Может, я не права в том, что считаю их бездельниками? Надо же кому-то... Но все эти молодые крепкие парни, торгующие газетами, взвинченные пожилые дамы, митингующие и протестующие, злят мою трудовую душу, и кажется мне, что не спасают они в очередной раз Россию, а нашли наконец великолепный повод совсем ничего не делать и при этом ущербности своей не чувствовать. Все это было уже, было! Все бездельники пошли в семнадцатом в комиссары и ну раскулачивать работяг!
Лишь бы Алена не бросила институт, лишь бы училась! С горечью вижу, что она уже совсем не читает - ни своих медицинских книг, ни книг вообще. Газеты, набрасывающиеся друг на друга, да еще какую-то темную чушь хиромантию, предсказания звезд, чудеса пророчества - вот ее чтиво. И это было уже; и всегда так будет - в периоды смут, неуверенности, тревоги...
- Ты же будешь врачом! - кричу однажды в отчаянии. - Люди доверят тебе свою жизнь, а ты носишься по митингам, пропускаешь практику. Это же преступление!
- Преступление... - презрительно тянет Алена. - А жить в такой стране разве не преступление?
- Каждый должен заниматься своим делом, - беспомощно барахтаюсь я, не находя нужных слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28