– Она как бы уже не слышала потока проклятий. Держалась за арабское слово, словно за оружие, выхваченное у капризного ребенка, который не понимает его смертоносности. Слишком ошеломляет сознание, что ребенок способен схватить подобное оружие, обратить его против тебя; чувствуешь даже парадоксальное уважение к столь опасному ребенку. Слово вполне магическое, усмиряет бесов. Но спокойствие курившей Нормы, мягкий, задумчивый взгляд, медленные слова были смертоноснее любых бесов. Голодный день, полный живот пива и виски начинали посылать Хардману тошнотворные сигналы. Он весь вспотел.
– Ты чего-нибудь ел? – спросила Норма. Он покачал головой. – Холодное кэрри есть. – Он снова покачал головой. – Надо поесть. А то заболеешь.
– Не хочу есть. – Он обессилел. Сел на пол, прислонился лбом к прохладной стене, закрыл глаза, чувствуя, как она его оценивает, будто выставленного на рынке раба.
– Тогда ложись в постель.
– Не хочу в постель.
– Руперет, – сказала она, сплошной мед, раздевая его прохладными коричневыми руками, – больше никогда такого не говори. Если скажешь, будет очень плохо. Я эти твои слова забуду, и ты тоже забудь. Больше не будем говорить об этом. Мы будем очень-очень счастливы вместе, будем любить друг друга. А теперь пойдем в постель.
И увела его, белого, голого, пятнистого, худого, костлявого, как птичка, космополита, ученого, вмещавшего в себе всех людей. Он быстро отключился. Мягки восточные постели.
14
– С меня просто течет, – сказала Энн Толбот. – А еще говорят про любовь в тропиках. Просто жару жаре добавляет. – Она лежала на спине, изнуренная, на жесткой односпальной кровати. – Умеренная зона. Зима. Изморозь на окнах. А когда первый ложишься в постель, весь дрожишь. Вот это для меня.
– Сегодня действительно жарко, – подтвердил Краббе и целиком вытерся простыней. – Жалко, что вентилятора нет.
– Вентилятора, ванны, цивилизованной уборной. Харканье и плевки на лестницах. Что тебя вообще заставило выбрать это место?
– Желание сохранить тайну. Здесь никто не интересуется. Никто не знает. – Рядом на узкой улочке британские солдаты, измученные службой в джунглях, пьяно орали, швыряли долго копимые доллары. Потом начнут драться, отключаться, пыхтеть в борделе. Снизу из бара отеля просачивался шум музыкального автомата. Краббе выглянул, почесывая вспотевшую спину. – Никак нельзя остановиться в мало-мальски приличном месте. Малайя – просто округ.
– Девять часов, – объявила Энн Толбот, взглянув на свои часы па столе и вновь шлепнувшись на пропотевшую подушку. – Ты выбрал самое что ни на есть нелепое время. Спать слишком рано, опять одеваться слишком поздно.
– Я выбрал? – Он сел рядом с ней.
– У тебя брюшко отрастает. Точно как у Герберта, только совсем не такое большое. Но ведь ты моложе. И пахнешь. – Перевернулась лицом вниз, голос зазвучал приглушенно. – Мужчиной пахнешь.
– Снова тропики. Все мы в тропиках пахнем. А Герберт, припомни, не только самим собой пахнет. Еще луком, сыром, какао.
– Ох, заткнись насчет Герберта.
Комнатка казалась низкой, кругом разбросана одежда, два пустых стакана, муравьи ползают по тарелке. В комнате рядом дребезжал портативный приемник, взорвался на хинди, утих до китайского лепета. Лампочка в сто ватт, голая, тепло освещала голые тела.
– Грязноводиая дельта, – молвил Краббе. – Или, по выражению Жана Кокто, Kouala L'impure. Слышишь. – На улице слышался вой, звон битого стекла. – Ну, пошли. Выпьем где-нибудь.
– Где? В клуб нельзя, в «Арлекин» нельзя. В городе полно съехавшихся на конференцию директоров. Все нас знают. Меня наверняка.
– Да. – Действительно, проходила конференция школьных директоров, внушавшая какое-то чувство вины. Энн, по мнению Толбота, навещала подругу, работавшую на малайском радио.
– Ну, пойдем куда-нибудь. – Краббе хотелось выбраться из потной душной комнаты со смятыми серыми простынями.
Оделись, и Энн, крася губы, сказала:
– Признайся. Когда ты говоришь о любви, это лишь голос возбужденной плоти?
– Частично.
– Потому что я должна уйти. Больше не собираюсь с ним жить. Только ест, да к тому же и пьет. А потом превращается в одни волосатые руки. Я могу только в уборной закрыться. Нельзя провести остаток жизни в уборной.
– Когда это было?
– Часто бывает. Было вечером перед моим отъездом.
– Бедняжка, – сказал Краббе, поцеловав ее в левое ухо. Она взглянула на него в зеркало. Без особенной теплоты. И сказала:
– Вопрос вот какой. Что ты по этому поводу намереваешься делать?
– Что намереваюсь делать?
– Да, милый. Знаешь, у тебя есть определенные обязательства передо мной.
Краббе в туго затянутом галстуке, в пляжном костюме, сидел на лишней кровати, утирал со лба пот.
– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.
– Настанет пора, когда ему придется со мной развестись. Он знает. Не сможет бесконечно тянуть. Когда станет слишком позорным посмешищем, вынужден будет что-нибудь сделать. Задумается о своей драгоценной карьере.
– А я тут при чем?
Она отвернулась от зеркала, снова собранная, серьезная, после потворства своим желаниям час назад.
– Можешь отправить Фенеллу домой. Она вечно ноет, что хочет домой.
– Она без меня домой не поедет.
– Скоро поедет домой. Навсегда.
– Хочешь, чтоб я развелся? Так, что ли?
– Как знаешь. У тебя достаточно веских причин.
– Она говорит, Абан ничего дурного не делает. Говорит, просто издали обожает ее. Так или иначе, чего ты хочешь?
– Хочу отделаться от Герберта.
– Ты же знаешь, что не обязана с ним оставаться. Всегда можешь уйти.
– Как? Куда я пойду? Где деньги возьму? Даже квартиру не смогу снять без его разрешения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59